— Эй, дядя, на Крещатик.

Румяный мужичок, при ближайшем рассмотрении, оказавшийся молодым парнем с интеллигентным лицом и тонкими музыкальными пальцами, ответил, смеясь глазами.

— Это, барин, не здесь. Это в Киеве.

Травкин выругался в сердцах. Конспираторы хреновы! С таким паролем только в сыщики-разбойники играть.

Очкарик сел в пролетку. Лошаденка поплелась по булыжной мостовой. На углу в экипаж запрыгнул молодой мужчина в сером пиджаке. Через квартал выскочил с пакетом в руках. Его место занял другой молодчик и тоже, разжившись свертком, покинул пролетку. За ним появился третий. Четвертым, кому очкарик дал муляж бомбы, был Федор Прядов.

Процедура заняла четверть часа и, видимо, удовлетворила холеного. Он спрятал в карман жилета серебряные часы и на пролетке румяного отправился по своим делам.

Пятнадцатого с утра Травкин караулил Прядова у гостиницы. Федя вышел в десятом часу бледный с темными кругами под глазами. Завернул в кондитерскую. Заказал пару дорогих пирожных. Но не съел, лишь надкусил, поморщился и побрел на площадь.

Менее всего смахивал сейчас Федор на героя. Страх и волнение отражались в его лице столь отчетливо, что оставалось только удивляться, почему этого страстотерпца не задерживает полиция.

То и дело, пугливо озираясь, Прядов более часа кружил по суетным, шумным улицам, как будто надеялся, что его остановят и, таким образом, спасут от неминуемой смерти. На обозначенную позицию Федя вышел в крайней растерянности, буквально прострации, с огромным трудом сдерживая слезы.

Травкин, репортерская душа, словно с книжной страницы считывал с физиономии Феди переполнявшие того чувства и брезгливо морщился. «Позер хренов», — думал сердито. Грядущему подвигу не хватало зрителей и оваций, потому, жалея себя, Прядов, разыгрывал в воображении сцены прощания с маменькой, возлюбленной, товарищами. Обращался к человечеству с последним словом, выслушивал слова напутствия и восхищения.

Не понимая тонкости и пафоса момента, народ, ради которого Федя шел на смерть, не обращал внимания на потенциального героя, торопился по своим делам, бесцеремонно толкался, бранился. Кто-то послал Федю, застывшего истуканом посреди людской толчеи, матом. Кто-то обозвал «деревенщиной».

Час прошел в тоскливом ожидании. Затем с проспекта повернула карета и промчалась бешеным маршем к воротам дома номер семь.

Появление кареты послужило сигналом к началу операции. Пролетка с бомбами тронулась в путь. Первый метальщик, получив порцию динамита, замер у фонарного столба. Второй до того нахально скучавший на ближайшей лавочке, к раздаче бомб исчез. Третий, обнаружив исчезновение товарища, постоял минуту в нерешительности и сбежал. Через минут десять он вернулся уже без свертка, в который была упакована бомба. Федя, четко следуя инструкции, со своим снарядом занял позицию на углу дома.

Ощущение нереальности совершаемого действия не покидало Петра. Молодые ребята-боевики, как и динамитные снаряды в их руках, казались не настоящими; само покушение представлялось глупой шуткой, представлением, балаганом. Разве могла эта нелепая, чуть ли не детская суета с бомбами, паролями, дешевым пафосом речей за ресторанным столиком, закончиться смертоубийством? Не могла, уверял себя Петр, не могла.

О Феде Травкин не беспокоился. Он принял должные меры, чтобы удержать своего подшефного от участия в покушении. Если ситуация примет серьезный оборот, мальчишка-беспризорный передаст Прядову записку от Семенова: мол, участие в акции не принимать, бомбу утопить в реке, самому ехать к матери и сидеть тихо пару месяцев. В крайнем случае, Петр намеревался силой отобрать у Феди снаряд или еще как-либо помешать преступлению.

До последней секунды Петр надеялся, что делать это не придется. Он смотрел на напряженные лица террористов, на фигуру немолодой дамы в белом платье на балконе дома № 7, на распахнутые ворота, на морды лошадей и не верил, что сейчас увидит смерть, убийство, преступление.

Кони, между тем, звонко цокая копытами по булыжной мостовой, неслись через площадь. За экипажем в пролетке ехала пара агентов охраны.

Травкин выхватил из кармана белый платок, стал обтирать лицо. Это был сигнал для беспризорника. Следуя плану, пацан подбежал к Федору, ткнул в руки сложенный вчетверо листок бумаги, буркнул в растерянное лицо: «велели передать». Прядов секунду смотрел на записку пустым взглядом, потом, не читая, ткнул в карман.

«Блин..» — выругался Петр и, расталкивая народ, бросился к Федору.

— Ты шо охренел совсем, — полетело в спину. Конец фразы поглотил грохот взрыва. На секунду площадь замерла, затем вскипела криками, визгами, топотом сотен ног. Люди побежали. Кто-то подальше от опасности, кто-то поближе к трагедии. Увлекаемый толпой Петр очутился перед тем, что еще пару минут назад было каретой. Увидел террориста, бросившего бомбу. Парень лежал на мостовой. Вместо живота у него было кровавое месиво, истекавшее на камни мостовой красными потоками крови.

«Господи, где Федя?» — спохватился Травкин. Знакомая фигура в плаще стремительно удалялась в сторону ближайшего переулка. Вот, горе луковое, чертыхнулся Петр и припустил следом.

У Москва-реки, к которой выходил переулок, Федя с удивлением обнаружил, что лодочной станции нет в помине. Он взял много левее нужного места и теперь озирался в растерянности. Взъерошенные волосы, грязь на щеках, взгляд затравленного зайца, в руках, завернутый в газетную бумагу, перевязанный шнурком, пакет — вид у Феди был очень подозрительный. К счастью, на пустынном берегу, заметить это было некому.

Спрятавшись в тени старого дуба, Травкин наблюдал. Близоруко щурясь, Федя пытался высмотреть несуществующую лодочную станцию. Отчаявшись, он решил действовать самостоятельно: подошел к воде, размахнулся, спохватился и положил динамитный снаряд на дно рядом с берегом. Затем быстрым шагом, то и дело оглядываясь, направился искать извозчика.

— Я уезжаю. Дайте счет, — едва переступив порог гостиницы, потребовал Прядов. Уплатив нужную сумму, он забрал вещи и перебрался в соседние дешевые номера. Там заказал у коридорного две бутылки водки и заперся в комнате.

Минут через сорок Петр заглянул в заочную скважину. Федя лежал на полу, пьяно плакал и бубнил что-то невнятное. Брюки между ног темнели мокрым пятном. Герой-террорист со страху и переживаний, видимо, обмочился. Травкин выругался вполголоса и побрел в трактир. За соседним столом двое служащих обсуждали городские новости. Покушались на жандармского генерала, сказал невысокий толстяк, да неудачно. Легкая контузия. Зато конвой, добавил худой тип в серебренном пенсне, разорвало в клочья. Злодей тяжко ранен, помрет с часу на час.

— Сволочи, — закончилось обсуждение.

— Они же для народа старались, — вмешался в разговор субтильный субъект справа, обсасывая куриную косточку.

— Конвой разве не народ? Небось, служба — не сахар. А дети — сироты? А вдовы? Ну, не угодил генерал, стрельните мужика из пистолета. Что ж ради одного десятерых гробить?

— Как десятерых? — поразился Петр.

— Кучер в карете, — пояснил первый мужчина, — возница в пролетке, три сыщика, два городовых, трое прохожих. Всего десять жизней оборвалось. Сволочи, я ж говорю.

Сволочи, согласился Травкин.

Всю дорогу домой, приглядывая за сидящим в другом конце вагона Федей, он твердил, как заведенный: сволочи, сволочи. Десять человек ни за что положили.

— Задание выполнено, — доложил Травкин Надин. — А Прядов в порядке. Я его припугнул. Прислал записку якобы от жандармского офицера, ведущего следствие: мол, знаем о тебе все доподлинно, однако пока не трогаем. Раз не бросил бомбу, значит, на первый раз тебя прощаем. Наблюдать, однако, будем и меры примем соответствующие, если понадобится. Так что: сиди, Федя, тихо. Живи аккуратно. Не высовывайся. В контакты преступные не вступай. Лучше уматывай из города, да поступай учиться. И барышню свою чернявую не жалей. Жива, голубка. Вздравии пребывает. В чем сможешь убедиться при случае, о котором будешь извещен особо.