— Для кого как, — возразил Петр. — Если есть конкретные предложения — готов обсудить.

— В другой раз.

— В другой, так в другой, — не стал спорить Травкин. — Пока время терпит.

— Что значит пока? — подался вперед Семенов.

— В августе в городе состоится торжественный молебен. Там, если повезет, я убью губернатора. У меня уже и револьвер есть.

— Губернатор — мелочь. Есть фигуры значимее. Однако не будем торопить события. Продолжим наш разговор завтра.

На следующий день Семенов явился вместе с высоким одетым с иголочки господином. Узкое лицо перечеркивали резкие морщины, сбегающие от носа к неожиданно рельефным губам. Серые глаза стальным капканом вцепились в Травкина.

— Позволь представить тебе моего друга Глеба Гурвинского.

— Очень рад, — бесстрастно заявил новый знакомец. Голос у него был под стать фигуре и лицу, сухой и невыразительный — Давайте условимся следующим образом: вы посещаете занятия нашего кружка, слушаете лекторов — это вполне легальное мероприятие и репутации вашей не повредит. Дальше будет видно. Нам надо приглядеться к вам. Новый человек — всегда новые хлопоты.

— Но мое дело?! Я твердо намерен идти до конца!

— Если вас влечет стихийный террор — вы попали не по адресу. У нас железная дисциплина. Извольте принять наши условия или простимся.

— Я подумаю.

— Думайте. Если что — милости прошу. Нет — тоже ничего страшного. Честь имею кланяться, — Гурвинский неожиданно улыбнулся и Петр почувствовал невероятную к нему симпатию.

В Гурвинском Надин сразу же узнала Арсения и только скорбно поджала губы: опять он! К сожалению, обнаружить, где обитает этот негодяй, Ивану с Витьком не удалось. Гурвинский долго кружил по городу, а затем «потерялся» в толчее центральных улиц.

— Я был однажды на выступлении гипнотизера, — захлебываясь от возбуждения, Травкин делился впечатлениями. — Очень похожие ощущения. Он словно забрался в мою голову и приказал: люби меня.

— Как же ты удержался, как не поддался влиянию?

— Я был готов к такому повороту событий и во время встречи в кармане колол себя иголкой в палец. Так поступают шулера, чтобы не заиграться, — в подтверждение Петр продемонстрировал забинтованную ладонь.

— Мы шутим с огнем, — испугалась Надин. Думала она при этом не о репортере, а о племяннице. Бедная глупышка Олька, не в пример прагматичному и опытному Травкину, очевидно, свято верила любому сказанному эсерами слову.

Не далее как вчера, сделав трагическое лицо, племянница сообщила:

— Вы знаете, что в городе бастуют пекари? Возможно, скоро у нас не будет хлеба к обеду.

Не отрывая взгляд от газеты, Павел распорядился:

— Надюша, вели заводской пекарне увеличить дневную норму. Рабочие не должны расплачиваться за чужие глупости.

— Не беспокойся, милый. Я все устрою.

— Но другие будут голодать, — возразила Ольга. — В городе собирают деньги в помощь бастующим. Я полагаю, нам тоже следует сделать взнос.

Павел полюбопытствовал:

— Какие требования выдвинуты?

— Экономические и политические, — охотно сообщила Оля. — Уменьшение рабочего дня, увеличение зарплаты и освобождение из тюрьмы руководителей стачки.

— На наших пекарнях десятичасовый рабочий день и шестьдесят рублей зарплата. Почему твои бунтовщики не нанимаются к нам? — вскинул брови Павел. — Надюша, у нас есть вакансии?

— Конечно.

— У тебя на заводе армейская дисциплина и тюремный режим. Нормальные рабочие к тебе никогда не придут, — девочка вспыхнула от злости.

— Значит, придут ненормальные, — уронил безразлично Матвеев. — Те, кто не пьет, уважает порядок и любит деньги.

— Вечно ты сводишь разговор к деньгам, — Ольга негодовала. Очередная попытка устроить политический диспут провалилась. Доводы отца и Надин были неизменны. В городе пять больших заводов. На двух хорошо платят, но требуют пристойного поведения. На прочих — мизерная плата, двенадцатичасовый рабочий день. В итоге каждый выбирает то, что хочет.

— Не желаешь о деньгах, давай о высоких материях потолкуем. — Павел отложил газету. — На тебя жалуются. Ты забросила воскресную школу. Ребятишки то и дело спрашивают, где наша учительница Ольга Павловна, когда соизволит явиться. Что прикажешь отвечать?

— Ах, — отмахнулась Ольга, — надоела мне ваша школа. И дети надоели. Дуболомы.

Надин вмешалась.

— Мало ли кому, что надоело. Школа — твоя обязанность, работа. Пренебрегать ею стыдно. И низко. Ты ведешь себя как избалованный ребенок.

— Господи, зачем детям рабочих музыка? Зачем рисование? — проворчала Оля.

Лицо Павла окаменело.

— Детям рабочих необходимо тоже, что и дочке заводчика Матвеева. И эта дочка, пренебрегая своим долгом, позорит семью. Мне противна твоя лень, равнодушие и снисходительное одолжение. Собирать деньги в помощь всякому сброду, ты считаешь делом полезным, а учить детей тебе скучно?!

— Да, — запальчиво ответила дочка, — скучно. Вам с Надин весело, а мне скучно.

Если бы не отчаянная тоска в Ольгином голосе, скандал был бы неминуем.

Не давая мужу вставить слово, Надин проворковала:

— Вам? Мне? У нас опять приступ ревности? Опять наша девочка сомневается, любят ли ее? Не знаю, как Паша, а я тебя, моя маленькая, обожаю. Ты у меня самая красивая, самая умная, самая милая на свете. Утром я разглядывала твои детские фотографии и, представь себе, плакала от умиления. Ты такая бусинка, лапочка, крошечка. Глазки кругленькие, губки бантиком, щечки, как яблочки. Красотуля. Лапуля. Люлечка.

Ольга вскочила, возмущенно вскричала:

— Ты издеваешься надо мной! Это невыносимо!

Павел ухватил дочь за руку, притянул к себе, усадил на колени, обнял, смиряя сопротивление, стал баюкать, как маленькую.

— Глупая, моя девочка. Глупая, глупая…

— Конечно, Надин умная, хорошая. А я дура подлая и ленивая. Тебе противна моя лень.

Надин, тесня Ольгу, тоже устроилась у Матвеева на коленях. Тоже обняла Ольгу.

— Глупая, глупая…

– Тебе противна моя лень, равнодушие, одолжение. Я позорю семью…

— Знаешь, как я тебя люблю? — в розовое ушко зашептал Павел. — Больше жизни, больше смерти. Больше всего на свете. Я за тебя всю кровь по капельке отдал бы. Любую муку вынес. Любой грех на душу принял.

— …глупая девчонка. Знает, что тетка в ней души не чает, боготворит, чуть не молится, а туда же…сцены закатывает…

— Я вам не нужна, я лишняя…

— Ты — мое солнышко, моя радость.

— Совершенно верно, солнышко и радость.

— Папенька, — Ольга в последний раз шмыгнула носом, — раз ты меня любишь, давай выгоним Надин. — Племянница смотрела на тетушку с ласковым вызовом. Шутила. — Это из-за нее я такая противная.

— Я тебе выгоню, нахалка, — щелчок по носу завершил выяснение отношений.

— Правда, папа, Надин совсем не так хороша, как кажется на первый взгляд. Она — жадина. Не желает отдавать мне свою парижскую шляпу.

— Даже не проси, — возмутилась Надин. — Шляпа от Поля Пуаре за пятьсот франков! Такой нет даже у губернаторши!

— Вот видишь, — пригорюнилась Оля. — Говорила «солнышко, радость», а сама шляпу жалеет.

— А давайте, девочки, в Ниццу махнем, — рассмеялся Матвеев, — или в Париж за шляпами, а?

Надин бросила короткий острый взгляд на Олю. На лице у той разливалось сомнение.

— Ты у меня барышня на выданье. Хватит скромничать, — продолжал Павел, — пора наряжаться. Мало ли что пятьсот франков! Мало ли что Пуаре! Нам все по карману! Мы Матвеевы или кто?!

«Матвеевы или кто» с удивлением уставились друг на друга. Павел не был скуп, однако деньги тратил только на необходимое. Он содержал дом и семью без излишеств, презирал и ненавидел мотовство. Ехать в Париж за шляпами «девочкам» было предложено впервые в жизни.

— Зачем нам в Европу? — подозрительно спросила Надин. В последнее время на заводе крутилось множество иностранных промышленников и банкиров. Пару раз муж затевал туманные беседы о красотах Швейцарии. К чему бы это?