Все чаще вспыхивали бунты и взрывались бомбы, закладываемые его врагами вдоль улиц, по которым он ехал каждый день в президентский дворец. Он вышел живым из дюжины покушений. Как-то ему пришлось выскакивать из горящего автомобиля, в другой раз бомбу подложили на кладбище — он должен был погибнуть во время похорон.
Он становился голым королем без власти, которую у него растащили разбойничьи главари, раздирая страну на куски. У них были деньги, чтобы достать оружие, и оружие, чтобы достать деньги. Во время войны они слушались его приказов как подчиненные. Теперь подчинялись его власти только тогда, когда им было это выгодно. То воевали друг с другом, то мирились, становились союзниками. Раз были на его стороне, другой раз выступали против него, готовые отобрать у него власть.
Отчасти именно из-за них, в страхе перед ними, Масхадов взял в правительство Басаева и даже назначил его своим заместителем, когда сам отправился на паломничество в Мекку. И надо признать, что в роли управляющего небольшого чеченского государства, Шамиль проявил себя не худшим образом. Во всяком случае, он старался.
Вместе со своими соратниками, которых он именовал теперь министрами, Басаев пытался поставить на ноги экономику, обуздать бандитизм и торговлю живым товаром, как чума охватившими Кавказ (сам он похищением людей ради выкупа никогда не занимался). Он действительно серьезно трактовал свою функцию, роль премьера и политика затянула его, как наркотик. Теперь он жаждал славы доброго и мудрого канцлера. Не мог только смириться с тем, что Россия абсолютно игнорирует и его, и президента.
«Я понимаю, меня они ненавидят, считают преступником, но что они имеют против Масхадова? — бесился он, когда оставался наедине со своими ближайшими друзьями и мог не скрывать своих сомнений и эмоций. — Ведь пока мы действуем вдвоем, никто и не пикнет. Все может получиться. Надо только помочь».
Он злился, что россияне видят в нем только шального бандитского атамана, а он в своей мятущейся душе видел себя уже в ином воплощении. И, наконец, он понял, что таким изменившимся он России вообще не нужен. Напротив, россиянам Шамиль был нужен таким, каким был раньше. Им не нужна была нормально управляемая, спокойная, безопасная Чечня. Поэтому они игнорировали Масхадова и отнюдь не желали ему успехов. И Шамиль решил, что дальнейшее премьерство — пустая трата времени, что из трясины нищеты, бесправия и насилия нет никакого выхода. Потеряв ко всему интерес, он отказался от поста премьера. «Примешь ты мою отставку, или нет, меня уже не касается, — написал он Масхадову. — Я ухожу, и ничто меня здесь не удержит».
Пост премьера, который начал было приносить ему такое удовлетворение, оказался очередным горьким разочарованием. Победоносная, героическая Чечня превращалась в склочный базар. Бессильный и разочарованный Шамиль мог только наблюдать, как страна катится в пропасть, а бывшие военные герои грязнут в интригах друг против друга, берут взятки и обрастают жирком, как стирается память о военном героизме и героях, а через черный ход возвращаются давние родовые устои. Как бездарно растрачивается великая победа.
Кроме всего прочего, Шамиля никогда не устраивала второстепенная роль человека для черной работы. Подчинение кому бы то ни было, чему бы то ни было противоречило его характеру. Раз не мог быть первым в государстве, решил, по крайней мере, стать первым в оппозиции президенту Масхадову. Возглавил союз непокорных и разочарованных полевых командиров, которые, как он сам, не нашли себя в мирной жизни. Басаев дал объединению название «Конгресс народов Чечни и Дагестана» и заявил, что отныне его целью будет не только освобождение Кавказа от гнета России, но и создание в горах халифата, живущего исключительно по законам Бога. Такого, за который много лет назад боролся его великий тезка, имам Шамиль.
Воистину странный и извилистый путь прошел Шамиль Басаев прежде, чем из жизнелюбца, искателя приключений и веселых потех превратиться в солдата священной войны, ведущего жизнь отшельника, ищущего мученической смерти, открывающей перед ним врата рая.
Сам он утверждал, что именно война преобразила его из грешника в правоверного мусульманина. Враги, которых у него всегда было под достатком, не верили этому. Они считали, что ислам и джихад были для самовлюбленного Шамиля единственным спасением от небытия забвения.
Ему все труднее было выносить послевоенное время. Каждый день был хуже предыдущего. Бледнела память о военном геройстве, командование бездействующими боевиками граничило с абсурдом, новой же войны ничто не предвещало, даже сама мысль о ней была непростительным преступлением. Повседневность казалась ему такой гнусной, такой недостойной его жизни, что ему хотелось рвать и метать.
Он готов был прозябать в своем аполитичном одиночестве, но при условии, что останется у всех на устах, что его слова будут повторяться всеми, что над его поступками будут размышлять, что будут кружить легенды об очередной свадьбе или визите к президентам соседних кавказских государств, куда он привозил в подарок бочонки меда со своей собственной пасеки.
Но, лишенный войны и отстраненный от власти, он никого не интересовал, с ним перестали считаться. Не было больше влиятельных связей, он ничего не решал, ни в чем не мог помочь, нигде не мог приложить свои силы. Даже денег уже не хватало. И он стал судорожно искать новых друзей и новой возможности возвращения на большую сцену.
Тогда-то он и связался с мусульманскими революционерами, которых прибывшие издалека добровольцы, кочевники священных войн из Аравии, Афганистана и с Балкан, вдохновили на создание на Кавказе государства Бога.
Богатых, готовых к самопожертвованию пришельцев, несмотря на все их воинские достоинства, чеченцы поначалу не понимали и не любили. Их вера казалась слишком непохожей на ту, которую горцы исповедовали веками. Сам Шамиль относился к ним недоверчиво, не понимал их презрения и неприятия радостей жизни, видел в них соперников своей славы.
После войны чеченцы поблагодарили арабов за помощь, но попросили как можно скорее покинуть Кавказ. Этого требовала Россия, утверждая, что иностранные добровольцы — банда террористов, опасных мятежников и людей вне закона, находящихся в розыске полиций всего мира. Тем, что им удалось остаться на Кавказе, они обязаны исключительно Басаеву — он встал на их защиту, а командира арабов, бородатого Хаттаба объявил своим другом и братом. Обрадованные мусульманские революционеры и кочевники священных войн провозгласили Шамиля своим эмиром. В новый союз Шамиль внес свою джигитскую славу, а Хаттаб — заграничные связи и деньги. Ибо араб оказался эмиссаром самого Усамы Бен Ладена, основателя и казначея Аль-Каиды, террористического интернационала, из-за которого и против которого в начале двадцать первого века разгоралась третья мировая война. Хаттаб обеспечивал постоянное поступление оружия и наличных денег на нужды священной войны. Рассказывал, что познакомился с Усамой в Афганистане, что сражался в бригаде, которой командовал саудовец. Хаттаб называл его «добрым человеком» и разделял его идею изгнания «неверных» из всех исламских земель.
Но не только угроза забвения и деньги сделали из Шамиля воина священной войны. Ислам стал для него и глубокой верой, и политической стратегией.
У таких, как он, мирное время отбирало все: цель, смысл жизни, надежды. В кастовом кавказском обществе, связанном по рукам и ногам традициями и кодексами чести, в котором место человека определяется принадлежностью к роду, молодые люди низшего сословия с момента рождения были лишены каких бы то ни было шансов.
Война позволила им выбиться в люди. Поэтому они сопротивлялись возврату довоенных устоев, которые с каждым днем все больше брали верх над недавним революционным порывом. Ислам, проповедующий равенство всех перед Наивысшим и приоритет братства по вере над братством по крови, был для них избавлением и надеждой на лучшее будущее. Они предпочитали жить в государстве, управляемом по законам Бога, а не по законам предков. Тем более, что подвергавшиеся долгие годы губительному влиянию войн и преследований, и, прежде всего, убийственному для традиций влиянию современности, законы предков превратились просто в привычный ритуал, стали скорее легендой, чем всеми признаваемым и исполняемым кодексом и жизни.
