ходам. В ближайшем из этих строений в свое время помещалась квартира министра рейхсвера, оттуда — по таким же переходам — можно было добраться до самого министерства. Бывшему адъютанту Носке частенько доводилось хаживать и туда.

Призраки прошлого обступали Канариса со всех сторон. На Ландверканале знакомые ему офицеры расправились с Розой Люксембург. В соседнем здании он мечтал, надеялся, разочаровывался в дни Капповского путча. А ведомство флота? Сколько с ним было связано надежд! Тогда, в 1919 году, он был молодым, бодрым, полным сил офицером. Прошел какой-то десяток лет, и жизнь загнала его в тупик: «капитан из Свинемюнде» уже и не надеялся когда-либо вернуться в Берлин...

И вот новый поворот судьбы, что он сулит? Новые надежды или новые разочарования? Канарис уже не испытывал особых иллюзий по поводу собственной одаренности. Ему просто повезло: фортуна снова подняла его на гребень волны... Ну а там будь что будет. Лучше все-таки быть здесь, чем прозябать в Свинемюнде...

тавил нам такое описание интерьера: «Письменный стол, обычный стол, несколько стульев, узкий платяной шкаф, умывальник и походная кровать— все как в казарме. Только, пожалуй, сейф говорил о том, что здесь работают с секретными документами. Правда, в кабинетах группенляйтеров (руководителей групп. — Авт.) появлялся некий намек на роскошь — одно или два изношенных кресла, а порой даже софа и радио».

В конце коридора располагались комнаты шефа: небольшая приемная, где Канариса уже поджидала его секретарша Вера Шверте, и собственно кабинет. Заглянув в него, Канарис ужаснулся: единственным его украшением остался балкон — всю мебель Пат-циг вывез.

Впрочем, вскоре прибыли грузчики, и в комнате появились кожаная софа, письменный стол, стол для заседаний, полки для бумаг, непременная походная кровать, кипы книг, настольная модель крейсера «Дрезден» и даже китайская безделушка — три бронзовые обезьяньи фигурки, которые символизировали главные доблести разведчика — умение слышать, видеть и молчать.

Настроение Канариса повысилось — можно сказать, обустроился, пора принимать гостей. И он попросил секретаря созвать руководителей групп и подгрупп — группенляйтеров и унтергруппеНляйтеров. Многие входили с некоторым смущением и даже опаской — прежнего шефа, ставшего жертвой интриг, почти все любили, а каким-то окажется новый?

Очевидцы вспоминали, что многие из них испытали шок при виде нового начальника. В кабинете, где еще недавно восседал бодрый, решительный Патциг, теперь сутуло поднялся им навстречу какой-то вялый, робкий человечек, говоривший чуть ли не шепотом.

Позднее они, конечно, пообвыкли, но все равно даже друг Канариса Хартмут Плаас считал необходимым предупреждать посетителей, впервые направляющихся к начальнику абвера: «С виду адмирал, конечно, неказист, зато ума— палата».

Да, Канарис поначалу казался человеком бесцветным, невзрачным. Вот что отметили своим наметанным глазом разведчики, явившиеся по приказу нового шефа: рост— 160 сантиметров; волосы— седые; лицо — обветренное, покрасневшее; брови — густые; взгляд — усталый, утомленный; фигура — худощавая, даже хрупкая; походка — штатская; китель — потертый, хотя и с Железным крестом I степени. Стиль поведения замкнутый; на вопросы чаще всего отвечает встречным вопросом; говорит тихо, иногда сбиваясь на шепот.

«В общем, по сравнению с бодрым, мускулистым капитаном Патцигом, — вспоминал бывший офицер абвера Герхард Хенке, — он показался нам слишком старым, изношенным человеком, чтобы занимать такую должность. Даже свою приветственную речь, отдававшую национал-социалистским душком, зачитал по бумажке».

Слушая отчеты о проведенной работе, он, казалось, с трудом удерживался от того, чтобы не зевать от скуки. А комментируя их, то и дело сбивался на национал-социалистские лозунги. Между тем в абвере не любили повторять эту пропагандистскую болтовню. Патциг — тот даже не скрывал, что ему новый режим не по нутру. И бывший шеф, конечно, не одобрил бы программу Канариса, который собирался поддерживать тесную связь с НСДАП, не ссориться ни с одним из органов этой коричневой партии и даже «по-товарищески сотрудничать» с гестапо.

Итак, офицеры выслушали приветственную речь, отчитались и разошлись. Они были растеряны, раздосадованы, удручены. Тьфу, с кем придется работать!

Их досада, пожалуй, только усилилась, когда со стороны стали поступать новые сведения о шефе. Так, выяснилось, что Канарис верит в астрологию, человек мнительный, постоянно страшащийся чем-нибудь заболеть, а потому горстями глотает таблетки и тем не менее часто страдает от невралгии и жалуется на бессонницу. Что не мешает ему, впрочем, после обеда обязательно подремать на кожаной софе в своем кабинете. Вечерами же, какие бы у него ни были служебные или личные дела, в 22.00 бросал все и нырял в постель.

Когда однажды в его кабинете кто-то невзначай чихнул, он вскочил со стула как ужаленный и приказал подчиненному тут же отправляться домой и не разносить бацилл по учреждению. Многие вспоминают, что Канарис был до мозга костей фаталистом и все время ждал худшего; причем чем выше заносила его жизнь, тем больше он боялся упасть вниз. Может быть, поэтому он не любил видеть возле себя больших, высоких людей, пышущих энергией и здоровьем.

Порой он продвигал человека по службе лишь за то, что ему была приятна его внешность, и наоборот, если что-то в облике человека вызывало у него антипатию, он постоянно к нему придирался. Так, люди невысокие, умеющие четко формулировать свою мысль, были ему очень симпатичны, а люди рослые, тем более с маленькими ушами, почему-то весьма нелицеприятны. Как-то раз в Данциге он

вместе с Хенке посетил тамошнего начальника полиции Фробесса. Возвращаясь, он спросил у Хенке, заметил ли тот что-нибудь странное? Нет. Канарис опешил: «Вы не заметили, что у него маленькие уши? С этим человеком надо быть начеку!»

Особенно же ненавистны были ему люди, не любившие собак и лошадей. Канарис всерьез говорил: «Если человек плохо относится к животным, значит, он дрянь». С такими людьми он сразу прерывал отношения. В отелях, где запрещалось держать собак, не останавливался. Своих любимых такс не позволял обижать никому, какой бы пост этот человек ни занимал.

И уж конечно горе было тому сотруднику абвера, который не оказывал должного почтения «песикам» шефа, которых тот привел с собой на службу через несколько дней после вступления в должность. Теперь две жесткошерстные таксы — Зеппель и Сабина — сопровождали Канариса каждое утро, когда он выходил из черного служебного «мерседеса», доставлявшего его на набережную Тирпица. И хотя собаки нередко делали лужи прямо в его кабинете, он не только терпел их, но и считал главными утешителями в жизни. Случалось, Канарис запирался в кабинете и принимался играть с собаками, наплевав на служебные дела.

цы были заполнены пространными сообщениями о его собаках... Несколько раз он снова и снова пишет, что собака лучше женщины».

Обе таксы отправлялись с хозяином даже в служебные командировки. В отелях Канарис непременно заказывал номер на двоих — на второй кровати размещались его собаки, и хозяин их бывал немало раздражен, когда замечал, что служащие отеля небрежно обходились с его питомцами. Когда же ему доводилось расставаться с собаками, то, куда бы он ни уезжал, он непременно каждый день звонил и расспрашивал, какое настроение у его собак и какой у них был стул.

В абвере рассказывали, что шеф испанской тайной полиции, подслушивавший телефонные разговоры Канариса во время его приездов в Испанию, весь извелся, не понимая, почему глава могущественной разведки каждый день звонит в Берлин и спрашивает, не страдают ли поносом или запором некие Зеп-пель и Сабина. Какое ему дело до запора у какого-то Зеппеля, когда решаются мировые проблемы?

По возвращении со службы Канарис первым делом спрашивал у адъютанта: «Как дела дома?» Но не жена и не дочери интересовали его, а одни только собаки.

Офицеры и секретарши немало потешались над причудами своего шефа, не подозревая или попросту не желая знать, что за этой экзальтированной любовью к собакам кроется личная трагедия. Канарис никогда не говорил коллегам о своей семье. Он был несчастлив в ней. Он женился на умной, образованной женщине, дочери промышленника, хорошо разбиравшейся в искусстве. Зачем? Их интересы совершенно разнились, и в семье с самого начала не было гармонии.