В июле — отпуск, минимум на четыре недели. В Шандо-лен добираться было уже тяжело, да к тому же он навевал грустные воспоминания о Гусей. Его заменил Бюргеншток на озере Люцерн, а йотом, с середины 50-х — местечко Бю-лерхоэ в Шварцвальде. Каждый раз вставал вопрос, кто будет сопровождать отца семейства. Рия не могла надолго оторваться от семьи, поэтому с отцом поочередно ездили то Лотта, то Либет. Иногда, если предвиделись гости, брали с собой служанку. После замужества Лотты чаще с Аденауэром оставалась Либет: ради любимого папы она была готова в любой момент оставить мужа; что тот но этому поводу думал и какие чувства испытывал, остается загадкой.
Порой отпуск превращался в серию совещаний и неформальных встреч: приезжали и уезжали министры и прочие чиновники, нагруженные бумагами. Когда особых событий не было, а политическая температура оставалась относительно нормальной, отпуск больше напоминал настоящий отдых. Впрочем, и в таких случаях он требовал докладывать себе обо всем «существенном», причем только он мог определить, что существенное, а что нет, так что, дабы не получить выговор, министрам приходилось в Бонне потеть над составлением выжимок из текущего бумагопотока для информации отсутствовавшего канцлера.
Зимние праздники, Рождество и Новый год, отмечались в Рендорфе. Рождественские торжества для католиков — более важное событие, и соответственно в сочельник собиралась вся семья в полном составе: дети от обоих браков, их жены и мужья, а также внуки. В алькове главной гостиной ставилась большая колыбель, аналог той, в которой спал младенец Иисус Христос, перед ней вся семья опускалась на колени в смиренной молитве, которая продолжала собой молебен в местной церкви. Аденауэр еще должен был вечером выступить с обращением но радио к стране и народу; обычно он работал над текстом вплоть до самого начала трансляции, что отвлекало от семейного церемониала и действовало ему на нервы; разумеется, жертвами его раздражительности оказывались собравшиеся гости. Но все к этому уже привыкли.
Более официальный и публичный характер носило празднование дня рождения канцлера, приходившееся, как мы помним, на 5 января. Оно начиналось со звуков рожка, раздававшихся ровно в 9.30 утра, длилось целый день и заканчивалось торжественным приемом во дворце Шаумбург, который явно затмевал новогодний прием, устраивавшийся президентом Хейсом, к явной досаде последнего. Юбиляру вручались подарки от земель и городов Федеративной Республики, от дипломатического корпуса, от бундестага и бундесрата, от многочисленных частных лиц, которые, разумеется, надеялись, что это принесет им определенные блага в будущем. Особенно пышно было отмечено семидесятипятилетие канцлера в 1951 году. Чествование продолжалось ни много ни мало — десять часов. Хейс поздравил канцлера «от имени всего немецкого народа», Аденауэр, расчувствовавшись, даже адресовался к членам кабинета с необычным обращением «мои друзья», а Шумахер, явно в искупление прежних инвектив, прислал ему букет из семидесяти пяти роз. К концу церемонии все устали до крайности.
Судя по всему, Аденауэр хорошо усвоил, чего обычно хочет толпа — «хлеба и зрелищ», а поскольку с хлебом насущным в начале 50-х годов было еще туговато, то зрелище должно было быть более впечатляющим, а если его еще можно как-то связать с собственной персоной, то тем лучше. Конечно, не все дни рождения праздновались с такой помпой, в частности, достаточно обыденно отмечались памятные даты членов семьи; ее глава, во всяком случае, никогда не забывал прислать поздравительную открытку и ко дню рождения, и к именинам. Дети, в свою очередь, должны были не забыть поздравить отца с его днем ангела 26 ноября.
Если говорить об Аденауэре-семьянине начала 50-х годов, то перед нами образ заботливого и внимательного, но вряд ли глубоко любящего отца и деда. Он умел любить, но это было давно и исчезло с уходом в мир иной обеих его жен. Теперь у него не было никого, кто мог бы смягчить его душу, кто разделил бы с ним тяжелые переживания той поры, когда организм, некогда надежный как часы, начинает давать сбои, дряхлеет физически и духовно. В его доме царил дух покорности воле патриарха, редко звучал, если вообще когда-либо звучал, смех; дети его уважали, но внуки скорее боялись. А он, по всей вероятности, лучше всего чувствовал себя в обществе не людей, а роз: с ними было меньше проблем.
По ту сторону Рейна начиналась другая жизнь — государственного деятеля, политика. Его машина на огромной скорости проносилась но улицам небольшого тогда городка, нежданно-негаданно оказавшегося столицей, и въезжала в большой парк на южной его окраине. В центре парка был расположен дворец. Шаумбург, избранный им в 1949 году в качестве резиденции правительства и его аппарата. Само здание отличалось солидностью, масштабностью и полным отсутствием каких-либо архитектурных достоинств. Его в конце прошлого века построил в стиле того времени богатый торговец текстилем Вильгельм Лешигк; фирма, где он являлся одним из совладельцев, стала притчей во языцех, притом отнюдь не из-за каких-то достижений по части прибылей или маркетинга, а единственно вследствие того факта, что супруга второго ее собственника, некая Матильда Везендонк, была любовницей Вагнера.
Впоследствии дворец поменял нескольких владельцев. В 1890 году он был куплен молодым принцем Адольфом цу Шаумбург-Линие, отпрыском весьма древнего аристократического рода, который с XII столетия правил небольшим княжеством на берегах Везера в Северной Германии. Он приобрел его по случаю своего бракосочетания с одной из многочисленных внучек королевы Виктории и родной сестрой кайзера Вильгельма — Вильгельминой-Викторией. Как высокопарно выражается современный буклет, «12 марта 1891 высокая чета торжественно и горделиво вступила под своды замка Шаумбург». Этот акт, пожалуй, остался самым ярким событием в истории владения. Принц умер в 1916 году, дворец достался вдове, которая в свои пятьдесят с лишним лет влюбилась без памяти в авантюриста российского происхождения, некоего Александра Зубкова, которого успешно женила на себе. Тот за несколько лет сумел промотать все ее немалое состояние и в 1929 году вернулся в Россию, оставив Вильгельмину буквально без гроша. После этого здание сдавалось различным арендаторам, пока в 1939-м не перешло в собственность государства.
Вот в этом здании, свежевыкрашенном в ослепительно белый цвет и напоминавшем потому свадебный торт, и обосновался федеральный канцлер. По-видимому, его привлекло местоположение дворца — посреди большого парка, террасами спускавшегося к берегу Рейна. Из окон его кабинета на втором этаже открывалась умиротворяющая картина зеленых лужаек и куртин благородных деревьев. Это было, пожалуй, единственное достоинство его кабинета, неболь-того по площади, неудобного и вдобавок плохо обставленного. Стул, на котором он сидел, был сделан в прошлом веке, с прямой спинкой, в принципе удобный, но отнюдь не роскошный. Стол — с гнутыми ножками, бумаг там могло поместиться немного, зато стояли чернильница, пресс-папье и настольная лампа — все как будто волшебным образом перенесенное из давно прошедших 20-х годов.
Аппарат правительства был немногочисленным: не более двадцати сотрудников в начале 50-х годов. Однако контроль со стороны канцлера за деятельностью отдельных министров был довольно жестким и эффективным. Особенно это относилось к министерствам, возглавляемым деятелями, к которым Аденауэр не испытывал особого доверия и которые получили свой ноет против его воли. Туда назначались статс-секретари и начальники департаментов, которым предназначалась роль лояльных проводников директив канцлера — зачастую через голову соответствующего министра. Такие статс-секретари были у Хейнемана, Шторха, Томаса Делера (своевольного лидера свободных демократов) и даже у Эрхарда. Чиновников, являвшихся членами СДПГ, постепенно «выдавливали», переводя на менее значимые должности. Их заменяли ставленники ХДС. Все назначения чиновников — не только высших, но и среднего ранга — утверждались кабинетом, а фактически его главой.
