В этой ситуации Аденауэр решил вновь воспользоваться услугами Кингсберри Смита. В новом интервью с ним, 20 марта, он выдвинул более скромное предложение — о таможенном союзе. Он вспомнил о 1834 годе, когда такой союз объединил многочисленные немецкие княжества и положил начало объединению Германии, и высказал мнение, что такого рода модель может служить для урегулирования отношений между Францией и Западной Германией. Однако Франция не собиралась расставаться с Сааром и воспоминания о войне и немецкой оккупации были слишком свежи в памяти французов, чтобы они клюнули на эти идеи Аденауэра. Ни одно французское правительство не могло бы удержаться у власти, если бы оно проявило хоть какой-то интерес к рассмотрению его инициатив.

Возникает вопрос: неужели сам Аденауэр не понимал их обреченности? И если да (скорее всего так, ибо он был реалистом), то зачем все-таки с ними выступал? Думается, с его стороны это был своеобразный обходный маневр, чтобы уйти от вопроса о вступлении ФРГ в Совет Европы и вновь выдвинуть на передний план проблему ее перевооружения. Маневр не удался: раздражение, которое неуклюжая тактика Аденауэра вызывала у англичан и французов, только усилилось. Франсуа-Понсе поспешил высказаться в том плане, что союзники оказывают Аденауэру любезность, а в ответ получают «оплеухи». Киркпатрик в разговоре с Бланкенхорном вообще разбил все логические построения Аденауэра, сводившиеся к тому, что без «немецкого вклада» оборона Запада невозможна. Безопасность Англии, пояснил он, покоится на возможности нанести по территории СССР ядерный удар с баз в Северной Африке, удар, который уничтожит промышленные центры вокруг Ростова и выведет из строя бакинские нефтепромыслы, о чем советское руководство прекрасно осведомлено. Перевооружать Германию просто нет нужды, так что пусть Федеративная Республика вступает в Совет Европы и не затягивает с этим делом.

Аденауэр смирился: 8 мая он подписал меморандум, предназначенный к обсуждению на заседании кабинета, в котором излагал аргументы в пользу ассоциированного членства ФРГ в Совете Европы без какой-либо увязки с вопросами о Сааре или перевооружении. Это было явное признание дипломатического поражения. Популярность Аденауэра как политика внутри страны и за рубежом грозила упасть до нулевой отметки — и тут пришло неожиданное спасение. В тот же день, 8 мая, Бланкенхорн положил ему на стол два письма от Шумана. Первое носило личный характер и заканчивалось весьма проникновенной формулировкой — «с самыми сердечными пожеланиями и выражением самого глубокого уважения». Второе в краткой и суховатой форме излагало предложение французского министра: передать всю угольную и сталелитейную промышленность Франции и ФРГ под управление общего наднационального органа. К этому объединению могут примкнуть и другие желающие страны Европы. Шуман писал далее, что он еще не внес это предложение на рассмотрение Совета министров, но он уверен, что в случае благоприятной реакции Аденауэра оно пройдет без каких-либо осложнений.

Коротко переговорив с Бланкенхорном, канцлер понял, что инициатива Шумана — это для него в буквальном смысле подарок небес. Оно решает по меньшей мере четыре проблемы, каждая из которых связана с другой и каждая из которых причиняла ему головную боль: во-первых, Германия оказывалась бы прочно привязанной к Западу, интегрирована в западное сообщество; во-вторых, были бы навсегда устранены опасения французов насчет возрождения немецкой военной машины; в-третьих, снималась бы острота саарской проблемы; и, наконец, вступление ФРГ в Совет Европы уже не выглядело бы безоговорочной капитуляцией.

В тот же вечер Аденауэр отправил Шуману ответ — тоже в двух письмах.

Тон их был достаточно осторожный. «Федеральное правительство, — говорилось в послании, — но получении более детальной информации внимательно рассмотрит французский план». Осторожность формулировок на первый взгляд труднообъяснима: ведь Шуман предлагал то, за что Аденауэр выступал на протяжении тридцати прошлых лет, — франко-германское сближение. Все дело было в том, что главной фигурой в разработке «плана Шумана» был тогдашний руководитель французского Комиссариата планирования Жан Моннэ, и у Аденауэра возникло подозрение, что истинная цель главного диспетчера французской экономики состоит в том, чтобы поднять ее за счет экономики восточного соседа. Когда Моннэ 23 мая прибыл в Бонн и впервые встретился с бундесканцлером, он увидел перед собой человека, «не уверенного ни в себе, ни в доброй воле других». Как вспоминал Моннэ, «он явно не мог поверить, что мы действительно имеем в виду полное равенство партнеров; на него сильно влияли опыт долгих лет тяжких переговоров и чувство уязвленного самолюбия». Однако в ходе разговора, пишет Моннэ, «я увидел, как мой пожилой собеседник постепенно теряет маску суровой неприступности и дает выход сдерживаемым эмоциям». В конце разговора Аденауэр встал и торжественно отчеканил: «Месье Моннэ, я считаю претворение в жизнь французского проекта своей самой важной задачей. Если мне это удастся, я буду считать, что прожил жизнь не зря».

ГЛАВА 5

СТРОИТЬ ЕВРОПУ С ОГЛЯДКОЙ НА МЕДВЕДЯ «Только включив в себя свободную Германию, Европа сможет построить плотину против красного потока»³²

денауэр всегда беспокоился о своем здоровье, даже по

рой слишком. С годами это отнюдь не прошло, перейдя в беспрекословное следование заповедям здорового образа жизни. Строгий выбор диеты: поменьше жиров, жесткие ограничения на алкоголь — при том, что к старости он стал явно неравнодушен к хорошему вину. Два года без отпуска, зато обязательный отдых в середине дня побольше, чем раньше, плюс никакой политики во время уик-эндов в Рен-дорфе. К дому — пешком по ступенькам довольно крутой лестницы, несколько кругов по саду в хорошем темпе — все это давало необходимую физическую разрядку организму, так что для своих семидесяти четырех лет наш герой выглядел совсем неплохо. Высокий, подтянутый, даже глубокие морщины, избороздившие лицо, не очень портили впечатление.

Интеллект тоже не изменил ему: он мог сконцентрироваться на том, что в данный момент считал важным, и столь же легко стереть из памяти то, что уже было не нужно, — важное качество зрелого ума. В свое время лорд Рэндольф Черчилль назвал Уильяма Гладстона «старцем, который вечно спешит и везде опаздывает». Лорд Аннан перефразировал это высказывание в применении к Аденауэру: «Старец, который не спешит, но везде успевает».

Впрочем, в обстановке первых месяцев 1950 года спешить просто не имело смысла. Нужно было ждать, териели-во ждать и осторожно пытаться переломить неблагоприятные для него и его партии тенденции общественного мнения. Эти попытки были порой, что называется, на грани фола. В апреле в ходе пропагандистского турне по городам Германии он посетил Берлин, где произнес откровенно националистическую речь, закончив ее призывом спеть всем вместе третью строфу «Песни немцев» фон Фаллерслебена; он прекрасно знал, что третью строфу, запрещенную при Гитлере, мало кто знает, зато все знают строки из первой строфы с пресловутым «Дейчланд, Дейчланд юбер аллее» — «Германия, Германия превыше всего» — и споют именно ее, тем более что публика собралась соответствующая. Так и случилось. Разразился скандал: ведь исполнение этого гимна было официально запрещено оккупационными властями, и об этом Аденауэр тоже прекрасно знал. Вызванный «на ковер» к Верховным комиссарам, он разыграл оскорбленную невинность: ведь он обратился к толпе, чтобы они спели не гимн, который запретили союзники, а третью строфу, которую запретил Гитлер и где речь идет о «единстве, праве и свободе», — что же тут плохого? Эта аргументация мало кого убедила, и меньше всего комментаторов зарубежной прессы. «Старый неисправимый националист» — это было еще самое мягкое, что говорилось об Аденауэре после описанного инцидента.