Как ни печальна была ситуация, в которой оказалось семейство Аденауэров, это было ничто в сравнении с той, в которой оказались городские финансы. Долларовые кредиты иссякли, кредиторы требовали их срочного возврата, капитал утекал за границу, а расходы на пособия безработным и неимущим росли не но дням, а по часам. Всю первую половину 1930 года Аденауэр провел в лихорадочных поисках займов. Рейнский «Провинциальбанк», прусский «Ландесбанк» — отказы. В отчаянии он обращается к Данни Хейнеману с просьбой вложить капитал в местную электрическую компанию, тот согласен, но только на условии перехода к нему контрольного пакета. На это бургомистр не решается пойти. Ему удается заполучить заем все от того же «Дейче банка» под вексель от прусского кооперативного общества. Оно в принципе не имело права этот вексель выдавать, а банк его принимать, но никому уже нет дела до этих юридических тонкостей. И все-таки Аденауэр понимает, что без поддержки центральных властей не обойтись.
Худшего времени для обращения к правительству рейха трудно было выбрать. Оно само находится в состоянии перманентного кризиса. Четвертый кабинет Маркса пал еще весной 1928 года, на смену ему пришла непрочная коалиция, которую возглавил социал-демократ Герман Мюллер. Этот кабинет не пользовался особым авторитетом, все рассматривали его как некий переходный этап. К чему? Это был большой вопрос.
В условиях ухудшавшейся экономической конъюнктуры правые и левые экстремисты, коммунисты и нацисты, собирали все больше голосов на местных выборах. Между их вооруженными отрядами то и дело вспыхивали уличные потасовки, а то и самые настоящие сражения. К концу 1929 года Вильгельм Тренер, министр обороны в правительстве Мюллера, издал приказ по рейхсверу против проникновения в его ряды «политической заразы». Солдаты и офицеры должны помнить, говорилось в приказе, что армия воплощает собой «самое глубокое выражение национальной воли и единства». Имелось в виду, что военные должны были стать той силой, которая предотвратит гражданскую войну, которая, как считал Тренер, была уже на пороге.
Фактически на рубеже 1929—1930 годов Тренер совместно с руководителем политического отдела министерства, генералом Шлейхером, составили нечто вроде антиправительственного заговора. Из них двоих Шлейхер был поумнее, но, в общем, оба были едины в том, что нынешнее правительство должно быть заменено другим, которое не было бы связано узкопартийными интересами, а воплощало собой национальную идею. Подразумевалось, что такое правительство проявит и большую щедрость в плане ассигнований на армию. Обычные генеральские бредни, но в обстановке тогдашней Германии на них работало но крайней мере три немаловажных фактора.
Первый — и, пожалуй, самый важный — авторитет президента. Гинденбург к тому времени стал уже совсем плох, у него развилась странная привычка всплакнуть на публике, но это был их человек, и у него была большая власть. Второй — полнейшая неспособность правительства Мюллера справиться с уличными беспорядками и ростом экстремизма. Третий — наличие подходящей кандидатуры, которую можно было поставить во главе такого правительства, которое новело бы политику в духе, угодном для военных кругов. Речь шла о Генрихе Брюнинге.
Он молод и энергичен. Ему еще нет и сорока пяти, а он уже лидер фракции Центра в рейхстаге. Герой войны: доброволец, командир пулеметной роты, награжден Железным крестом первой степени. Человек глубоко верующий. Не любит социал-демократов. Интеллектуал — качество, которым не мог похвастаться ни один канцлер Веймарской республики, кроме, пожалуй, Штреземана. Разбирается в экономике и финансах. Словом, почти идеал. В разговоре с друзьями Тренер отозвался о нем с неподдельным восторгом: он не встречал «ни одного государственного деятеля, канцлера, министра или генерала, который бы так много знал, имел такие четкие политические взгляды и был таким обходительным, как Брюнинг». Им восхищались не только немецкие генералы. Американский посол информировал Вашингтон, что «Брюнинг — это то открытие, которое совершила Европа, это по-настоящему великий человек».
Правительство Мюллера, едва не рухнувшее после кончины Штреземана 3 октября 1929 года, смогло протянуть только до следующего марта. За это время Шлейхер успел убедить Гинденбурга в достоинствах нового кандидата. 27 марта президент вызвал к себе Брюнинга, чтобы вручить ему судьбу страны. Брюнинг поставил условие: он примет канцлерский пост, если ему будут предоставлены чрезвычайные полномочия, которые но конституции мог взять на себя только президент. Гинденбург принял условие, оговорившись, что делегирует свои полномочия «в той мере, в какой это соответствует конституции, на верность которой я присягнул перед Богом». Логика была странная, но, как бы то ни было, Брюнинг отныне располагал почти диктаторской властью.
У Аденауэра, казалось, не было никаких причин быть недовольным сменой кабинета или личностью нового канцлера. В конце концов у руля оказался лидер его партии, сторонник сильной руки, как и он сам. Увы, отношения между обоими политиками к тому времени уже были слегка подпорчены. В 1929 году кёльнский бургомистр пригласил своего партийного босса посетить город. Брюнинг ответил отказом, причем не в слишком вежливой форме. Аденауэр был глубоко уязвлен.
После того, как Брюнинг стал канцлером, их отношения еще более охладели. Повод был, вообще говоря, пустяковый, речь шла всего лишь об обыденных церковных делах. Скорее это был даже и не повод, а симптом — симптом глубокого недоверия Брюнинга к Аденауэру и наоборот. О чем шла речь? Аденауэр хотел, чтобы новым настоятелем Кёльнского собора стал лидер правого крыла партии Центра Людвиг Каас. Желание это выглядело на первый взгляд довольно странным: у Кааса действительно был сан священника, но он давно ушел в политику (насколько это ему позволяло увлечение коллекционированием; в поисках предметов древнего искусства он часто и подолгу находился в отъезде). Даже внешне это была личность далеко не импозантная: невысокого роста, с неизменным котелком и тощим личиком за толстыми линзами очков он напоминал владельца второразрядного ломбарда. Вместе с тем это был прожженный политикан, который сумел в конце концов занять высший пост в партийной иерархии, — в сочетании с руководящей ролью в духовной иерархии Трирского диоцеза это было кое-что. С точки зрения Аденауэра, к этим достоинствам добавлялись еще два: Каас был рейнландцем, и он был в фаворе у Ватикана, там хорошо запомнили его громогласное одобрение в 1929 году конкордата между иа-пой Пием XI и Муссолини. Побудительные мотивы, которыми руководствовался Аденауэр, проталкивая кандидатуру Кааса, таким образом, очевидны. Столь же очевидны были мотивы, побудившие Брюнинга выступить против. Сам родом из силезского Бреслау, он считал, что коалиция Аденауэр — Каас означает новый заговор рейнских сепаратистов против рейха, может представлять угрозу его собственному положению в партии и, следовательно, обоих его конкурентов следует поприжать. Ад^науэровская кампания в пользу Кааса, длившаяся с ноября 1929 года но апрель 1930-го, кончилась ничем.
В контексте этого конфликта понятна крайне холодная реакция канцлера на адресованное ему 9 июля 1930 года личное послание кёльнского бургомистра, в котором тот живописал бедственное положение городской казны. Если правительства рейха и Пруссии не окажут экстренной помощи, возникнут «самые серьезные беспорядки». Страх перед революционными потрясениями с 1918 года не переставая преследовал Аденауэра.
Брюнинг не разделял этих страхов. Более того, он считал, что если кёльнцы испытывают трудности, то они виноваты в этом сами. Его политика была проста до прямолинейности: оздоровление финансов рейха путем строжайшей экономии. Месяц назад он представил в рейхстаг экономическую программу, которая предусматривала повышение налогов и сокращение социальных расходов. «Он хочет удержать валютный курс, отшвырнув прочь вожжи политики», — ядовито заметил по этому поводу Аденауэр, очевидно, запамятовав, что и сам недавно пытался поправить кёльнский бюджет аналогичным образом.
