Между тем события приняли новый неожиданный оборот. 23 ноября социал-демократы отказали правительству Штреземана в поддержке. Оно пало. Поспешно было сформировано новое правительство, во главе которого встал Вильгельм Маркс, политик довольно заурядный и не обладавший какой-либо харизмой. С точки зрения Аденауэра, новый канцлер был более приемлемой фигурой: Маркс принадлежал к партии Центра, он был уроженец Кёльна, и, самое главное, это был не Штреземан. Надеясь на поддержку нового правительства, Аденауэр активизировал переговоры с Тираром, однако, когда обе стороны раскрыли свои карты, выяснилось, что почвы для компромисса нет: Аденауэр твердо держался за проект единого Рейнского государства в рамках рейха, тогда как его французский собеседник имел в виду конфедерацию нескольких государств, каждое из которых должно было бы иметь собственный парламент, валюту и администрацию.

Со стороны Берлина Аденауэра тоже ждал удар: новое правительство распустило «Комитет пятнадцати», заменив его более аморфным «Комитетом шестидесяти», члены которого должны были быть избраны всегерманским рейхстагом. Маркс оказался не меньшим централистом, чем Штреземан. Аденауэровская идея «суверенный Рейнланд в рамках рейха» была обречена. «Теоретически неплохо, практически неприемлемо», — лаконично отозвался о ней новый канцлер.

ГЛАВА 5

«КЁЛЬН ВНОВЬ СВОБОДЕН!»

«Принять должность канцлера — это было бы для меня очень тяжелое решение»¹⁴

Год 1924-й начался для Аденауэра неважно. Его переговоры с Тираром топтались на месте. Запасной вариант с поездкой в Париж группы рейнских промышленников и банкиров, которые, как предполагалось, должны были использовать свои личные контакты, чтобы спасти адена-уэровский проект «государства в государстве», тоже, по существу, провалился. Найти желающих поехать в Париж с такого рода неофициальной миссией было нетрудно: это были все те же известные нам Стиннес, Феглер, Сильверберг, Хаген и Хейнеман. Однако наш герой, не располагавший к тому времени большими познаниями ни в сфере международной дипломатии, ни в сфере бизнеса, не учел ряда существенныэс факторов. Он сильно ошибался, полагая, что сможет использовать бизнесменов для своих политических целей, скорее бизнесмены использовали его как политика для своих сугубо эгоистических целей. Он ошибался, думая, что французская сторона будет вести серьезные переговоры с лицами, не имеющими какого-либо официального статуса. Французам уже изрядно поднадоела ситуация, когда их осаждали разного рода посредники, которые в разное время и в разных случаях предлагали всякие широковещательные планы, которые затем оказывались пустышками. Во всяком случае, Тирар, когда узнал о миссии рейнских магнатов, просто-таки был вне себя от бешенства. Наконец, Аденауэр ошибся, полагая, что с уходом Штреземана с поста канцлера он получит большую свободу действий. Штреземан сохранил за собой пост министра иностранных дел и придерживался вполне обоснованного мнения, что именно в его компетенцию входит ведение переговоров с представителями другого государства; рейнские промышленники в качестве дипломатов поведут себя скорее всего как слоны в посудной лавке, и, во всяком случае, отстаивать они будут главным образом свои собственные финансовые интересы. Соответственно он наложил вето на план поездки Стиннеса и Феглера в Париж. «Нас спросят, на основании какого мандата мы предоставили концерну Стиннеса полномочия вести переговоры с Францией», — предупреждал он в письме Марксу от 16 января. Со своей стороны, Тирар в разговоре с Аденауэром, который состоялся три дня спустя, 19 января, прямо заявил, что французское правительство согласится вести переговоры со Стиннесом и Феглером только при условии, если они будут фигурировать в качестве официальных представителей правительства рейха, а именно этот статус Штреземан категорически отказывался им предоставить. Аденауэр, наконец все понял: 24 января он отправил послание канцлеру, в котором обещал от своего имени и от имени своих рейнских коллег, что они в будущем будут воздерживаться от каких-либо попыток вторжения в сферу международной дипломатии. Это было признание поражения.

Та же участь ожидала и проект Рейнландского эмиссионного банка. 2 января Шахт, уже в качестве президента Рейхсбанка, прибыл в Лондон. В ходе визита ему удалось убедить управляющего Английским банком Монтегю Нормана, что при наличии Рентного банка в Берлине выпускаемая им рентная марка будет привязана к золотому стандарту, существование аналогичного института в Рейнланде попросту излишне. Норман согласился. Он ответил отказом на приглашение французского «Банк де Пари э де Паи Ба» стать соучредителем Рейнланд-банка, напротив, пообещал Шахту найти пять миллионов для его берлинского банка и провел соответствующую работу с другими банкирами, чтобы убедить их последовать его примеру. «С Рейнским банком теперь покончено», — заверил он Шахта и в этом оказался на сто процентов прав. Хаген и Шредер — два немецких банкира, ранее поддерживавшие идею создания Рейнского банка, поняли, что игра проиграна, и соответственно информировали своих французских партнеров.

Собственно, и с французской стороны уже имелось понимание того, что почвы для переговоров, по существу, нет, рычаги, на которые могла опереться ее дипломатия, уже не работали. Рейнский сепаратизм шел на спад. Франк оказался под угрозой девальвации. С другой стороны, новая атмосфера в англо-французских отношениях диктовала переход к более мягкому курсу. Керзон к тому времени ушел в отставку вместе со всем кабинетом консерваторов, к власти пришло правительство лейбористов во главе с Макдональдом, о политике которого французский посол в Лондоне Шарль де Боиуаль де Сан-Олер отзывался почти в восторженном духе. «Я должен сказать, что никогда не встречал таких проявлений доброй воли со стороны английского правительства», — писал он в донесении своему министерству иностранных дел от 11 февраля 1924 года. Новый подход со стороны могучего союзника не следовало оставлять без ответа — это понимал даже Пуанкаре. Тон его агрессивной риторики несколько спал. К тому же все указывало на то, что его дни у власти сочтены: в мае предстояли всеобщие выборы, и шансы на победу в них Пуанкаре с его жестким курсом были ничтожны.

Наконец, последнее по счету, но не по значению: 14 января начал свою работу Комитет экспертов, в задачу которого входило нахождение путей к сбалансированию германского бюджета. Фактически это означало пересмотр репарационного вопроса. Председателем комитета стал американец, чикагский банкир (имевший к тому же чин генерала) Чарльз Дауэс, французы имели там всего двух представителей из десяти, но заранее согласились подчиниться его рекомендациям. Теперь решение всех вопросов отношений Германии с победителями зависело от этого нового форума, оставалось ждать его решений и не суетиться.

Таким образом, первая попытка Аденауэра выйти на паркет международной дипломатии потерпела явное фиаско. Она выявила но крайней мере две его слабые стороны. Первая — незнание иностранных языков (он с трудом мог связать пару фраз по-французски) и как результат — полная неспособность разобраться в реалиях окружающего мира и, соответственно, склонность к выдвижению идей и проектов в лучшем случае утопических, в худшем — просто идиотских. Вторая его слабость заключалась в чрезмерном преклонении перед сильными мира сего. Кучка самых преуспевающих семейств кёльнского света — главным образом банкиры и промышленные магнаты — в его представлении являла собой нечто вроде высшей касты рода человеческого. Члены этой группы были уверены в том, что именно они правят городом, кто бы там ни занимал место бургомистра. Аденауэр, но сути, не подвергал это мнение ни малейшему сомнению; он лишь стремился сам стать признанным членом этой касты.

Не удалось пожать лавров на международной арене — наш герой перешел к попыткам свершить нечто грандиозное в городе, так чтобы об этом заговорили по всей стране. 11 мая состоялось торжественное открытие Кёльнской торговой ярмарки в новых, специально построенных павильонах на правом берегу Рейна. На церемонию были приглашены президент Эберт, канцлер Маркс, министры общегерманского и прусского кабинетов. Огромный зал главного павильона был полон. Эберт произнес примечательную речь, в которой наряду с ритуальными комплиментами в адрес устроителей ярмарки прозвучала неприкрытая критика Версальского договора. Президент подчеркнул, что «условия мирного договора стали тяжелым бременем для развития германской промышленности; нигде это не ощущается так сильно, как в Рейнской области и в Руре — тех двух регионах, которые являются сердцем нашего хозяйственного организма». Все дружно зааплодировали, естественно, за исключением присутствовавших французских и английских наблюдателей. Один из последних, не кто иной, как сам Верховный комиссар лорд Килмарнок в донесении, направленном премьеру Макдональду, счел нужным отметить, что Эберт «перешел рамки того, что могло считаться дозволенным на территории, находящейся под юрисдикцией оккупационных властей». Аденауэр еще повысил планку, заявив, что население всех оккупированных территорий полностью поддерживает политику рейха, если в этом имеются какие-то сомнения, то можно было бы позволить немецкому народу высказать свое слово путем голосования. Снова — бурные аплодисменты.