По возвращении его ожидали три занятия: мемуары (госпожа Попинга не ослабляла свою железную хватку), дети и внуки и, наконец, «бочча», постоянным партнером в которой для него стал сын Пауль, живший теперь постоянно в
Рендорфе. Он без особого интереса следил за ходом избирательной кампании по выборам ландтага земли Северный Рейн-Вестфалия, закончившейся, кстати сказать, катастрофическим поражением ХДС. В ноябре 1966 года рухнул кабинет Эрхарда, было образовано правительство «большой коалиции», канцлером стал Курт-Георг Кизингер, а министром иностранных дел — не кто иной, как Вилли Брандт._ Все эти события прошли без участия нашего героя, которого в эти бурные недели политического кризиса республики больше всего, пожалуй, интересовало нечто не имевшее никакого отношения к политике, а именно: как расходится второй том его мемуаров, который появился на прилавках магазинов 27 октября.
Судя по всему, он понял, что пришло время смириться с неизбежным. Большая жизнь страны и мира отныне шла мимо него. Он стал проводить больше времени, просто сидя на скамеечке в своем саду — особенно в предвечерние часы, когда солнце медленно спускалось за хребты Эйфеля по ту сторону Рейна. Самую большую радость ему доставляли внуки, прогулки по саду, ежедневный осмотр розария. Как будто вновь вернулся тот добродушный старичок, каким он был в годы Второй мировой войны, мягкий, даже нежный, — яркий контраст с образом жесткого и не стесняющегося в средствах политического волка, каким он запомнился всем, кто его знал в расцвете карьеры. Он стал проводить больше времени и на своей любимой вилле «Коллина» в Канде-наббии: в том же 1966 году его осенний отдых там длился с 5 сентября по 12 октября.
Больше ему уже было не суждено сюда вернуться. Тело все больше сковывало непреходящее чувство усталости, сердце начало давать сбои. Последнее пребывание на вилле «Коллина» было окрашено элегическими размышлениями о тщете мирской суеты. Погода была соответствующая — ясная, теплая, солнечная. По возвращении в Рендорф он сразу подхватил гриппозную инфекцию и на три недели слег в постель. Он уже не только ощущал усталость, но и выглядел бесконечно усталым человеком.
Тем не менее Аденауэр нашел в себе силы предпринять еще одно путешествие — в феврале 1967 года в Испанию. Тамошнее правительство организовало все на самом высшем уровне, немецкого отставного политика встречали как национального героя. На него большое впечатление произвела встреча с генералиссимусом Франко; он нашел его человеком скромным и мыслящим. Франко, в свою очередь, был рад визиту, поскольку Испания в то время находилась почти в полной дипломатической изоляции. Местная пресса, полностью контролируемая правительством, величала Аденауэра не иначе, как «великим старейшиной европейских политиков», а сам визит характеризовала как «апофеоз» его жизненных достижений. Везде его встречали с радушием и заботой: в Прадо, Долине павших, Толедском соборе. Его приняла молодая королевская чета — принц Хуан Карлос и принцесса София. Все было очень здорово.
Апогеем визита стала речь, произнесенная Аденауэром 16 февраля перед более чем тысячью слушателями, получившими специальные приглашения в мадридский клуб «Атенео». В качестве мишени для своих полемических стрел он избрал Советский Союз, который, как он торжественно внушал аудитории, никогда не был и не будет частью Европы. Сама Европа должна объединиться, дабы противостоять ядерному диполю Советов и Америки, который представляет собой «величайшую угрозу для наций остального мира»; Испания не должна навечно остаться за пределами европейского сообщества. Все это были мысли, вполне созвучные настроению собравшихся, и неудивительно, что они проводили оратора долгими овациями.
Вряд ли, однако, было бы правильно, характеризуя взгляды нашего героя на закате его дней, ограничиваться только анализом этой речи. Есть кое-какие свидетельства, говорящие о том, что вопреки этой своей публичной риторике Аденауэр в частных беседах высказывал куда более трезвые и сбалансированные оценки отношений Восток — Запад, всерьез рассматривая, в частности, возможность какой-то принципиальной договоренности с Советским Союзом. Одно из таких свидетельств содержится в речи Брандта, произнесенной им в Висбадене 2 июня 1969 года. В устах человека, к которому наш герой не испытывал ни малейших симпатий и который, в свою очередь, отвечал ему тем же, довольно странно прозвучали такие слова: «Я встречался с Аденауэром в последние годы чаще, чем Кизингер. В одну из последних наших встреч Аденауэр сказал мне: «Мы должны разговаривать с русскими. Мы должны вести себя с Советами по-иному, чем это делают мои преемники. Господин Брандт, они делают все не так». Конечно, речь эта была произнесена в разгар избирательной кампании, где Кизингер был главным соперником Брандта, но вряд ли последний мог сильно исказить мысли Аденауэра. Если он изложил их правильно, то это позволяет нам отнести нашего героя к числу протагонистов того курса политики ФРГ, который вошел в историю под названием «новой восточной политики».
Возвращаясь к внешней канве событий последних месяцев жизни Аденауэра, отметим, что по пути из Испании он заглянул еще в Париж, где в последний раз повидался с де Голлем, а затем уже прочно осел в Рендорфе. Там он делал наброски для последнего тома своих мемуаров и развлекался партиями в «бочча» с Паулем. Ритм жизни замедлился. Обычными стали долгие разговоры с Паулем и музыкальные вечера, когда Аденауэр с удовольствием погружался в мир Гайдна, Моцарта и Шуберта (последнего он ценил больше других).
29 марта 1967 года у Аденауэра случился второй инфаркт. Как и первый, произошедший весной 1962 года, он был неглубокий, однако выздоровление затянулось из-за хронического бронхита. Врачи рекомендовали ему полный покой, но он не хотел лежать. Он написал длинное послание новому канцлеру, пригласив его приехать к нему в Рен-дорф и обсудить затронутые в письме вопросы. Кизингер навестил его 3 апреля. Это был последний визит высокопоставленного официального лица к Аденауэру. На следующий день, 4 апреля, последовал третий инфаркт. Беда никогда не приходит одна: бронхит перешел в воспаление легких. Вызвали родственников. Прибыла команда из семи светил медицинской науки. Ничто не помогало. Он постепенно слабел. 12 апреля произошел четвертый инфаркт, после чего пациент впал в кому. На протяжении следующих двух дней он еще несколько раз приходил в себя; в один из тех промежутков времени, когда он был в сознании, Пауль совершил последние обряды, предусматриваемые канонами католической церкви для умирающих. Последние дни Аденауэр провел в глубокой коме. На языке медицинского бюллетеня это называлось «состояние критическое». Он скончался в час двадцать одну минуту пополудни в среду 19 апреля 1967 года.
Организацией похорон занялся верный Глобке. Траурная церемония, как он считал, должна была пройти на более высоком уровне, чем та, что имела место при прощании с первым президентом ФРГ Хейсом и лидером оппозиции Олленхауэром. Глобке тщательно изучил двухлетней давности фильм о похоронах Черчилля и решил в значительной степени взять за образец основные моменты британского церемониала — в частности, транспортировку гроба через реку и погребение на скромном деревенском кладбище.
Сценарий был разработан до мельчайших подробностей и осуществлен без каких-либо отклонений. Утром в субботу 22 апреля шестеро офицеров федеральной пограничной службы вынесли гроб с телом покойного из его рендорф-ского дома, где он прожил ни много ни мало — тридцать лет, и доставили его на паром, который медленно отчалил от пристани и отправился к другому берегу Рейна. До вечера следующего дня фоб находился в зале заседаний правительства во дворце Шаумбург. Десятки тысяч желающих проститься прошли через этот зал.
Из Бонна гроб с телом был доставлен в Кёльнский собор, где в течение суток последние почести покойному могли воздать его земляки. В это время начали съезжаться главы государств и правительств зарубежных стран. Прибыли де Голль, президент США Джонсон и заставивший себя забыть прошлые обиды Макмиллан. Самым неожиданным был приезд основателя государства Израиль Давида Бен-Гуриона. Всего на торжественной заупокойной мессе, которую 25 апреля отслужил на любимой покойным латыни его старый знакомый и единомышленник, кардинал Фрингс, присутствовало двадцать пять глав государств и больше сотни послов. Это было, без сомнения, самое величественное зрелище из тех, что когда-либо имели место в Кёльнском соборе.
