до зоопарка — все были облагодетельствованы его дарами). Приглашение в его дом считалось высшей честью для любого кёльнского политика. Формальный лидер местных либералов, Бернхард Фальк, был фактически его креатурой.
. Некоторую суверенную базу последнему обеспечивали руководящее положение в местной еврейской общине и тот факт, что его супруга имела аналогичный статус в системе женских организаций города.
В общем, можно сказать, что политику в Кёльне определяли пять человек: Меннинг, Ринге, Хаген и Фальк на авансцене плюс Зольман за кулисами. Примерно с февраля 1916 года в рамках этой неформальной группы начали обсуждаться сценарии предстоявшей в 1919 году избирательной кампании. Меннинг и Ринге категорически выступили против идеи переизбрания Вальрафа на новый срок (по общему мнению, он наверняка стал бы этого добиваться). Их аргументы были достаточно сильны и убедительны: Валь-раф не принадлежал к партии Центра, которая располагала большинством в городском собрании; ситуация, имевшая место в 1906 году и продиктовавшая его выдвижение как компромиссной фигуры, кардинально изменилась. Фактически это означало но крайней мере косвенную поддержку кандидатуры Аденауэра.
Неожиданный поворот внесла ситуация, создавшаяся в одном из крупнейших городов Рейнской провинции, бывшей резиденции Карла Великого — Аахене. Тамошний бургомистр, Филипп Фельтман, скоропостижно скончался от сердечного приступа. Местная организация партии Центра обратилась к Аденауэру с предложением выставить свою кандидатуру на освободившееся место, причем исход голосования в его пользу стопроцентно гарантировался. Предложение было весьма лестным и заманчивым. Аахен был достаточно спокойным местом, Аденауэр становился там полновластным хозяином и мог спокойно выжидать вплоть до окончания срока пребывания Вальрафа на посту бургомистра Кёльна; помимо всего прочего, на протяжении этих трех лет он получал бы жалованье вдвое большее, чем на посту заместителя бургомистра, — сорок тысяч марок вместо двадцати.
Вопреки всем этим, казалось бы, очевидным преимуществам Аденауэр отклонил предложение аахенцев. Почему? Вполне вероятно, что Меннинг и Фальк со товарищи намекали ему на то, что ему, возможно, не придется ждать трех лет, чтобы стать наконец и формально первым лицом в Кёльне. Доподлинно известно, что и сам Вальраф всячески убеждал Аденауэра не покидать Кёльна. Мотив был очевиден: без незаменимого заместителя действующий бургомистр просто не потянул бы. Однако об этом Вальраф, естественно, не говорил, приводя иные соображения: масштабы Аахена слишком ограниченны для Аденауэра, на кёльнских выборах 1919 года Аденауэр был бы единственной реальной кандидатурой (свою дальнейшую карьеру Вальраф рассчитывал продолжить в Берлине, о чем тогда действительно ходили слухи), тогда как отъезд Аденауэра в Аахен расчистит путь к посту бургомистра Кёльна для Вильгельма Фар-вика, который, уйдя с политической сцены, не оставил надежд туда вернуться; кёльнской организации Центра в отсутствие Аденауэра просто не останется другого выхода, как выдвинуть кандидатуру Фарвика. Вместе с тем Вальраф не собирался высказать то, что больше всего хотел услышать от него Аденауэр, а именно обещания уйти и освободить место для своего заместителя еще до окончания официального срока, в 1917 или 1918 году.
Как зачастую бывает, вмешался случай. В начале мая Вальраф отправился на отдых в санаторий, расположенный в окрестностях Фрейбурга. Отдых завершился охотой, во время которой приклад ружья при отдаче сорвался с плеча и сильно повредил физиономию бургомистра. Несчастный случай отнюдь не улучшил его способность вести рациональный диалог. В письме Аденауэру он просто повторил свою старую аргументацию в духе того, что «аахенская атмосфера будет вряд ли подходящей для него и для Эммы»
(при чем тут супруга Аденауэра, трудно сказать). Между тем уже наступил июль, и дольше тянуть с ответом было нельзя. Аденауэру пришлось отказаться от соблазнительного предложения, не получив достаточных гарантий насчет своих перспектив в Кёльне. Был только один плюс: пост бургомистра Аахена получил Фарвик, и, таким образом, возможный конкурент на предстоявших выборах в Кёльне вышел из игры.
Во всей этой истории есть еще один, прямо скажем, не особенно приятный привкус: достаточно мелкая политическая интрига развертывалась на фоне крупнейшей в истории человечества трагедии, однако ни в переписке кёльнских и аахенских политиков, ни в газетных комментариях по поводу перипетий борьбы за кресла бургомистров в обоих городах мы не находим ни малейшего упоминания о кровавой жатве, которая в это время собирала свои жертвы всего в двухстах милях к западу. Как будто войны и не было!
Между тем как раз ь феврале 1916 года, когда Аденауэр получил первое приглашение из Аахена, немецкая армия начала наступление под Верденом. Началась десятимесячная мясорубка самого кровавого в истории человечества сражения. Бессмысленность этой стихии взаимного уничтожения подчеркивается тем фактом, что успехи и неудачи измерялись несколькими метрами выжженной и изувеченной земли. Фактически к концу сражения обе противостоящие армии вернулись на свои исходные позиции: центральный пункт французской обороны форт Дуамон в марте 1916 года был взят немцами, а в октябре вновь отвоеван французами. К этому моменту на данном участке фронта солдаты уже не могли рыть траншеи: земля была сплошь покрыта трупами — в несколько слоев.
Кёльн был одним из главных пунктов, куда свозили тех, кому посчастливилось выбраться из верденской мясорубки калеками, ранеными или контуженными. Госпитали были переполнены жертвами военного безумия —
65
З-Аденауэр
слепыми, обожженными. Нашлось ли у кёльнских нотаблей, целиком погруженных в планы будущей избирательной кампании, хотя бы несколько часов, чтобы посетить эти юдоли печали, утешить страждущих, поддержать дух врачей и сестер, навести порядок, разобраться со злоупотреблениями? Ни в их переписке, ни в воспоминаниях нет об этом ни слова. Может быть, такие посещения имели место, просто они не зафиксированы документально? Может быть, а может быть, и нет. Если так, то это поистине печальная глава в биографиях ведущих кёльнских политиков того времени, включая, разумеется, и биографию Аденауэра.
Для нашего героя было по крайней мере одно смягчающее обстоятельство: госпиталь был у него на дому. К началу 1916 года Эмма уже практически не вставала. Главе семьи пришлось взять на себя все обязанности но воспитанию детей (их, напомним, было трое) и но уходу за больной женой. Эмма отказалась от сиделки, и все ее обязанности перешли к Конраду, включая регулярные перевязки но нескольку раз в день (у Эммы на теле к тому времени открылись глубокие незаживающие язвы). Вечера заботливый супруг проводил у постели больной, нежно поглаживая ее руку, пока она не засыпала. По воскресеньям, если погода позволяла, он отправлялся с детьми на природу, в Семиго-рье, рассказывая им всякие истории о своем детстве, о деревьях и цветах, которые им попадались но пути. Все было очень скромно, еду брали с собой, если и покупали что но дороге, то какую-нибудь мелочь. Это была разрядка и для детей, и для самого главы семьи. Его старший сын вспоминает, что отец был способен порой даже весело пошутить, не вставал в позу ментора и вообще вел себя с ними как со взрослыми.
Увы, это были не более чем просветы в мрачной атмосфере неуклонно приближавшейся развязки. В сентябре 1916 года состояние Эммы стало быстро ухудшаться: она буквально таяла на глазах. Она вообще уже не поднималась с постели, боли не отпускали ее ни на минуту. Именно в этот момент Аденауэр был срочно вызван на какое-то совещание в Берлин. В его отсутствие произошла беда: семья отравилась грибами. У детей все ограничилось обычными в таких случаях расстройствами, но для ослабленного организма Эммы удар оказался роковым: у нее окончательно отказали почки. Она скончалась 16 октября 1916 года в возрасте тридцати шести лет.
Смерть жены сильно подействовала на Аденауэра. Он долго сидел у тела усопшей, машинально перебирая розы, покрывавшие одеяло, под которым лежала покойница. На панихиде и на похоронах он ни на минуту не отходил от гроба; по его настоянию обычный годичный траур был продлен еще на шесть недель. Воскресные вылазки на Семиго-рье прекратились, вместо этого Конрад проводил время в душеспасительных беседах с братом Гансом (он, напомним, был священником). Все домашние дела легли на плечи престарелой матери. Она, очевидно, пыталась делать все, что могла, но возраст брал свое. В доме происходили постоянные стычки со слугами, которых Елена обвиняла в воровстве. Поистине «жизнь превратилась в ад», как позднее отзывался об этом времени сам Аденауэр.
