Оставалась, однако, третья бомба. Еще 31 января 1952 года, когда договоры еще не были подписаны и даже не готовы к подписанию, социал-демократы обратились в федеральный Конституционный суд с иском, где требовали признать несовместимость обоих документов с положениями Основного закона. Это был неглупый ход, рассчитанный на использование специфики этого несколько странного органа государственной власти, в котором места делились так, чтобы обеспечить некий баланс между ведущими политическими силами. Суд состоял из двух присутствий, или «Сенатов», один из которых в обиходе получил название «красного», поскольку его председателем был ставленник СДПГ, а другой — «черного» (там председательствовал ставленник христианских демократов), причем проблемы конституционного права находились в компетенции «красного Сената», что, по мысли авторов жалобы, должно было обеспечить вынесение вердикта, благоприятного для оппозиции.
Аденауэр еще на заседании кабинета 22 апреля, до подписания договоров, выразил свою озабоченность возможностью такого вердикта и вероятными его политическими последствиями: «Судьба немецкого народа зависит от девяти — двенадцати человек, причем не ответственных перед парламентом». Здесь он, как видим, все-таки вспомнил о парламенте как главном источнике политической мудрости, правда, лишь для того, чтобы противопоставить его институту, который вызывал в нем еще меньше симпатий. Пока имелась перспектива быстрой ратификации договоров, угрозу со стороны Конституционного суда, вернее, «красного Сената» можно было игнорировать: судебная машина работала медленно, а приговор постфактум не много бы значил. Однако к июню, когда дело с ратификацией затягивалось, а «красный Сенат» вот-вот должен был обнародовать свое решение, эта угроза стала актуальной.
В этой ситуации Аденауэр прибег к ловкому, хотя и весьма сомнительному маневру: он убедил вмешаться в юридический спор самого федерального президента Теодора Хейса. Логика была такова: президент является гарантом конституции, а значит, не может оставаться в стороне, когда идет рассмотрение конституционности или неконституционности тех или иных правительственных актов — в данном случае Боннского и Парижского договоров. Логика, скажем прямо, далеко не безупречная, практически противоречащая принципу разделения властей, но тем не менее Хейс согласился с идеей Аденауэра затребовать от федерального Конституционного суда полную юридическую экспертизу всех договоров со всеми их многочисленными предложениями. До представления соответствующего доклада «красный Сенат» должен был резервировать свое мнение по иску СДПГ, отложить вынесение своего решения но этому делу, что и требовалось Аденауэру. Тактический успех был достигнут, но какой ценой! Президент, формально обязанный быть над партиями и их политическими спорами, оказался явным образом адвокатом одной из спорящих сторон. Пресса была возмущена, Хейс тоже, хотя и про себя.
Как бы то ни было, все три бомбы взорвались, не нанеся Аденауэру и его планам существенного вреда. 10 июля в бундестаге началось первое чтение законопроекта, рекомендующего ратифицировать Парижский и Боннский договоры. Двухдневные дебаты прошли для правительства довольно успешно. Аденауэр открыл их хорошо подготовленной речью, его не смутили постоянные выкрики в его адрес с мест, где сидели депутаты бундестага; в заключительном слове, которое он произнес, не заглядывая в записи, он превзошел самого себя в высокопарной риторике. Эти дебаты стали дебютом для молодого парламентария от ХСС Франца-Йозефа Штрауса; все признали в нем политика с большим будущим. При всем при том даты второго и третьего чтений остались неопределенными; все, чего Аденауэр смог добиться от руководителей бундестага, свелось к туманному обещанию провести их, возможно, в сентябре.
Лето — мертвый сезон для политики. Лето 1952 года полностью подтвердило эту истину. Единственным событием, достойным упоминания, стала конференция министров иностранных дел стран ЕОУС, прошедшая в Париже 24—25 июля. По оценке Аденауэра, это был один из самых разочаровывающих форумов, на котором ему когда-либо доводилось присутствовать. Французская сторона представила на обсуждение план «европеизации» Саара, согласно которому Саарбрюккен должен был стать официальной столицей сообщества государств — членов ЕОУС. Против идеи, что у ЕОУС должна быть столица, в принципе никто не возражал, но каждая делегация предлагала для этой цели какой-нибудь город в своей собственной стране. Дискуссия, порой переходившая в жаркую полемику (видимо, сказывался тяжкий зной парижского лета), затянулась до четырех часов утра и кончилась ничем. Где-то после полуночи Аденауэр с чувством изрек: «Бедная Европа». С окончанием конференции закончился и рабочий год канцлера — наступило время отпуска.
Вместе с Пфердменгесом он отправился в привычный уже Бюргеншток. Как следует отдохнуть, однако, не пришлось. Приехал Ленц с трехстраничным меморандумом, в котором излагался план коренного преобразования кабинета ради придания ему большей эффективности. В частности, имелось в виду, что канцлер должен разгрузить себя от выполнения обязанностей министра иностранных дел, этот пост должен был занять Брентано, а его место во фракции — Кроне. Все это было неплохо аргументировано, но Ленц, как всегда, не мог удержаться от того, чтобы не разболтать содержание своего меморандума Кроне, а тот, в свою очередь, оповестил Штрауса и Брентано.
В результате все четверо 18 августа прибыли в Бюргеншток, чтобы сообща надавить на Аденауэра и заставить его принять меморандум Ленца к исполнению. Тот, естественно, воспринял этот коллективный демарш как попытку покуситься на его прерогативы как канцлера: Основной закон, считал он (и был в этом прав), дает избранному главе правительства неограниченные полномочия в выборе команды и в том, как эта команда должна выглядеть. Вместе с Пферд-менгесом они выработали четкий план того, как поставить наглецов на место.
Встреча поначалу носила вполне дружеский характер; во время долгой прогулки но скалам, окружавшим озеро Люцерн, а затем во время ужина визитерам была дана полная возможность высказаться. После этого, встав из-за стола, отпускник учинил гостям самый настоящий разнос. Никакой реорганизации кабинета не будет, категорически заявил он, самое большее, о чем он может подумать, — это о назначении еще одного министра, в ведении которого будут взаимоотношения с партнерами по коалиции, действительно нуждающиеся в улучшении. «Вечер закончился тем, что у всех было испорчено настроение», — констатировал один из участников встречи. На следующее утро Аденауэр вызвал к себе одного Ленца и холодно предупредил его: он — государственный служащий, чиновник, а не политик, поэтому он не должен иметь мнений, отличных от мнения своего начальника, а если ему еще раз заблагорассудится выступить с какими-то проектами и пытаться организовывать кампании в их поддержку, то он может уходить со своего поста, никто его не держит. Четверка, поджав хвосты, удалилась обратно в Бонн.
Через несколько дней пришла весть о смерти Курта Шумахера. Лидер СДПГ был уже долгое время болен: его организм так и не оправился от истязаний в нацистском концлагере. У него был плохой характер, эмоции перехлестывали через край, порой он чуть ли не впадал в истерику, но при всем при том не был лишен обаяния, умел привлекать к себе людей, словом, представлял собой харизматическую личность, чего никак нельзя сказать об Аденауэре. В последний путь его провожали сотни тысяч человек, выстроившихся вдоль шоссе от Бонна до его родного Ганновера; на лафет медленно двигавшегося похоронного кортежа со всех сторон летели цветы. Аденауэр не стал прерывать своего отдыха, чтобы отдать последние почести старому политическому сопернику. Не из-за того, что не был готов примириться с ним даже после его смерти, а скорее потому, что привык быть главным действующим лицом и центром внимания на всех церемониях, на которых присутствовал. Правительство на похоронах представлял вице-канцлер Франц Блюхер, вооруженный прочувствованным посланием с соболезнованиями, которое Аденауэр написал лично. Возможно, отсутствие на траурной церемонии первого лица государства кое-кто расценил как неблагородный поступок. Аденауэра это не задевало: проявлять благородство по отношению к противнику было не в его характере.
