— Боже мой! — удивилась она.— Почему вы не откроете коробочку? Я вам разрешаю.

— Э, ваша светлость,— возразил я,— не кажется ли вам, что вручаемый мне предмет может повлиять на мою скромность и верность? Я не желаю знать, что там внутри.

Она взяла иной тон — живой, слегка отрывистый, непререкаемый.

— Вот оно что!.. А я не желаю, чтобы вы вообразили, будто здесь тайна. На свете нет ничего проще. Вам известно, что господину де Сент-Эньяну двадцать семь лет, примерно столько же, сколько господину де Шенье. Как вы могли заметить, они очень привязаны друг к другу. На медальоне изображен господин де Шенье: он взял с нас слово сохранить этот сувенир, в случае если мы с мужем его переживем. Конечно, надеяться на это — все равно что ждать пяти выигрышей подряд в лотерее. Но мы обещали, и я решила сама сберечь этот портрет, который, без сомнения, считался бы портретом выдающегося человека, если бы люди слышали, что читал мне господин де Шенье.

— Что же именно? — с удивленной миной осведомился я.

Мое изумление явно доставило герцогине удовольствие, и, чуть отступив, она в свой черед прикинулась скрытной.

— Он поверяет свои мысли только мне, одной мне,— объявила она,— и я дала слово не открывать их никому, даже вам. Это касается очень возвышенных предметов. Ему нравится рассуждать о них со мной.

— Да разве другая женщина его поймет? — польстил я, как заправский царедворец, потому что другая женщина и господин де Панж уже давно познакомили меня с фрагментами этих предметов.

Герцогиня протянула мне руку: она добилась, чего хотела. Я склонился, поцеловал точеные кончики пальцев, но губы мои, коснувшись их, невольно произнесли:

— Увы, сударыня, не сбрасывайте со счетов мадемуазель де Куаньи, потому что женщина — всегда ребенок.

28.

Столовая

По тюремному обычаю, меня заперли вместе с очаровательной узницей; я еще держал ее за руку, когда засовы открылись и тюремщик гаркнул:

— Беранже, жена Эньяна! В столовую, живо!

— Мои люди докладывают, что кушать подано,— тихо и с лукавой улыбкой пояснила герцогиня.

Я подал ей руку, и мы направились в большой зал на первом этаже, наклоняя головы в низких дверях и при проходе через решетки.

Длинный широкий стол без скатерти, уставленный свинцовыми приборами, оловянными кружками, глиняными кувшинами, тарелками из голубого фаянса; дубовые скамьи, черные, лоснящиеся, истертые, плохо выструганные, пахнущие дегтем; корзины, полные круглых хлебов; грубо обтесанные колонны, опирающиеся тяжелыми подножиями на расколотые плиты и поддерживающие своими бесформенными верхушками закопченный потолок; стены цвета сажи, ощетинившиеся плохо прилаженными к древкам пиками и ржавыми ружьями; четыре больших светильника, чадивших в сыром, как в подвале, воздухе, который уже с самого порога вызывал кашель,— вот какая картина представилась моим глазам.

Я на мгновение закрыл их, чтобы они привыкли. Моя покорная судьбе спутница поступила так же. Подняв веки, мы увидели несколько человек, сидевших кружком в стороне и о чем-то беседовавших. По негромким голосам и учтивому тону я угадал в них воспитанных людей. Мне они поклонились с места, завидев герцогиню — встали. Мы с ней проследовали дальше.

На противоположном конце стола разместилась другая компания, более многочисленная, молодая, оживленная, непоседливая и казавшаяся группой участников большой придворной кадрили, только наутро после бала и в неглиже. Там были юные особы, сидевшие справа и слева от своей внучатой тетки; были и молодые люди, которые перешептывались, обращались друг к другу на ухо, иронически или ревниво указывая друг на друга пальцем; там слышались смешки, песенки, танцевальные мотивы, шарканье, шаги, щелканье пальцами взамен кастаньет и треугольников. Все столпились в круг, взирая на нечто происходящее посредине его. Это нечто встречалось секундой молчаливого ожидания, тут же сменявшегося шумными взрывами осуждения или восторга, рукоплесканий или недовольного ворчания, как после удачной или неудачной сцены на театре. Над толпой то появлялась, то исчезала чья-то голова.

«Это какая-то невинная забава»,— решил я, медленно огибая большой, длинный прямоугольный стол.

Госпожа де Сент-Эньян остановилась, высвободила руку из-под моей и привычным жестом положила другую себе на талию.

— Ах боже мой, не подходите! Они опять затеяли свою ужасную игру,— остановила она меня.— Я столько просила их перестать, но разве они послушают! Какая неслыханная жестокость! Идите смотрите сами — я остаюсь тут.

Я усадил ее и подошел взглянуть.

В отличие от госпожи де Сент-Эньян забава узников не вызвала у меня отвращения. Напротив, меня привело в восторг это тюремное развлечение, похожее на гладиаторские игры. Да, сударь, хоть и не воспринимая вещи столь же серьезно и тяжеловесно, как античность, Франция подчас подходит к ним не менее философски. В ранней юности мы все из поколения в поколение латинисты, а следуя по жизненному пути, останавливаемся помолиться перед изваяниями тех же богов, что наши отцы. В школе мы все восхищаемся тем искусством умирать красиво, каким отличались римские рабы. Так вот, сударь, то же самое проделывали на моих глазах рабы народа-суверена, проделывали без поз и помпы, со смехом, шутками, сотнями острот.

— Ваш черед, госпожа де Перигор,— сказал молодой человек в голубом с белым шелковом камзоле.— Посмотрим, как взойдете вы...

— И что при этом покажете,— подхватил другой.

— Штраф! — закричали вокруг.— Острота слишком вольна и дурного тона.

— Насчет тона вам виднее,— возразил провинившийся,— но игра затем и придумана, чтобы убедиться, кто из дам поднимается изящнее других.

— Какое ребячество! — заметила в высшей степени приятная женщина лет тридцати.— Я не поднимусь, пока стул не установят по надежней.

— Стыдитесь, госпожа де Перигор! — возразила ей соседка.— В списке наших фамилий вы идете сразу за Сабиной де Веривиль. Вот и поднимайтесь, как сабинянка.

— К счастью, я в неподходящем туалете... Но куда ставить ногу? — в нерешительности спросила молодая женщина.

Раздался смех. Все бросились вперед, нагнулись, принялись жестикулировать, показывать, описывать: «Доска вот здесь»... «Нет, там»... «Высота три фута»... «Нет, только два»... «Не выше стула»... «Ниже»... «Ошибаетесь»... «Поживем — увидим»... «Напротив, умрем — увидим».

Снова смех.

— Вы портите игру,— с заметным раздражением бросил осанистый мужчина, лорнировавший ножки женщины.

— Минутку. Сперва договоримся об условиях,— возвысила голос госпожа де Перигор посредине круга.— Речь идет о том, как подняться на машину.

— Нет, на сцену,— поправила другая женщина.

— На что вам угодно,— согласилась первая, приподняв платье всего на два дюйма выше щиколотки.— Я уже на месте.

В самом деле, она уже вспорхнула на стул и стояла там.

Ей зааплодировали.

— Что дальше? — весело осведомилась она.

— Дальше? Дальше — это уже не ваше дело,— отозвался кто-то.

— Дальше доску опрокинут,— расхохотался толстый тюремщик.

— Дальше не вздумайте обращаться к народу,— отрезала восьмидесятилетняя канониса.— Это признак самого дурного вкуса.

— И это совершенно бесполезно,— заключил я.

Господин де Луазроль протянул госпоже де Перигор руку,

чтобы снять ее со стула; маркиз д’Юссон, господин де Мику, советник Дижонского парламента, оба молодых Трюдена и добрый господин де Вержен, которому было уже семьдесят шесть лет, также бросились ей на помощь. Она не приняла ничьей руки и спрыгнула сама, просто, изящно, пристойно, как выскочила бы из экипажа.

— Вот теперь посмотрим! — закричали со всех сторон.

К центру круга направлялась юная, очень юная особа, выступавшая с грацией афинской девушки; на ходу она пританцовывала, как дитя, потом спохватилась, попробовала идти степенно и пошла пританцовывая, приподнимаясь на носки — словом, порхая, как птица, чувствующая, что у нее есть крылья. Ее гладкие черные волосы, уложенные короной на затылке и перевитые золотой цепочкой, придавали ей облик младшей из муз — греческая мода как раз начинала вытеснять пудру. Мне показалось, что ей вовсе не нужен пояс — на такой талии его вполне мог бы заменить обычный женский браслет. Ее головка, изящно наклоненная вперед, как у лебедя или газели; еще неразвитая грудь и несколько покатые плечи, как у девочек-подростков; длинные и тонкие руки — все прибавляло ей очарования и грации. Правильные черты лица, серьезно сжатый рот, яркие черные глаза, строгие брови дугой, как у черкешенки, обличали в ней решительность и пленительную самобытность. Это и была мадемуазель де Куаньи, которую я видел молящейся во внутреннем дворе.