Вот послушайте:

«Был месяц богоматери. Полдневное солнце сияло, воздух был мертвенно тих, небо синело. И вдруг над морем взвилась грозная громада мрачных туч и помчалась над лесами, закрывая бли-

стательный лик солнца, и черная буря, взбухая, мгновенно распростерлась...»

И разве не услаждает ваш слух — да и возможно ли остаться здесь равнодушным? — дикая гармония старинного стиха?

«The sun was glemeing in the midde of daie,

Deadde still the aire, and eke the welken blue,

When from the sea arist in drear arraie A hepe of cloudes of sable sullen hue,

The which full fast unto the woodlande drewe Hiltring attenes the sunnis fetyve face,

And the blacke tempeste swolne and gatherd up apace»²⁸.

Доктор не слушал.

— Я сильно подозреваю,— гнул он свое,— что Сент-Годвин-ский аббат — это не кто иной, как сэр Ралф де Белломонт, видный приверженец Ланкастеров, тогда как — это же очевидно! — Раули был сторонником Йорков.

— О проклятый комментатор, вы пробудили меня от сна! — вознегодовал Стелло, выходя из сладостного поэтического транса.

— Именно к этому я и стремился,— отпарировал Черный доктор.— Я хотел, чтобы вы дали мне перейти от книги к человеку, от списка сочинений к фактам биографии: при всей своей обыденности они все-таки стоят того, чтобы завершить рассказ о них.

— Завершайте,— недовольно согласился Стелло и закрыл лицо руками, словно твердо решил, что будет думать о другом, хотя это нимало ему не удалось, в чем и удостоверится тот, кто обречет себя на чтение следующей главы.

17.

Продолжение истории Китти Белл. Благотворитель

— Итак, я говорил,— возвысил голос самый ледяной из докторов,— что Китти тоскливо посмотрела на меня. Этот скорбный взгляд так точно живописал состояние ее души, что я ограничился его ангельской выразительностью, сочтя ее исчерпывающим ответом на все вопросы, возникшие у меня в связи с таинственными отношениями, которые мне так не терпелось разгадать. Значение этого взгляда стало еще более ясным в следующее мгновение, когда я, напрягая мускулы лица и двигая ими из стороны в сторону, дабы изобразить тот сентиментально-сочувственный интерес, который каждый рад видеть на физиономии себе подобного...

— Он считает себя подобным прекрасной Китти! — негромко съязвил Стелло.

— Словом, когда я изображал на лице жалость, раздался грохот тяжелой раззолоченной кареты, подъехавшей к витрине лавки, где, как редкий плод в теплице, безвыходно пребывала Китти. Впереди упряжки и позади экипажа лакеи несли факелы — нелишняя предосторожность, поскольку на часах Святого Павла пробило два пополудни.

— Лорд-мэр! Лорд-мэр! — вскрикнула Китти, хлопая в ладоши с радостью, от которой щеки ее заалели, а в глазах засверкали мириады нежных лучиков, и, движимая непостижимым материнским инстинктом, бросилась целовать своих детей, хотя радовалась она не как мать, а как влюбленная. У женщин случаются порывы непонятного происхождения.

Это в самом деле была карета лорд-мэра, досточтимого мистера Бекфорда, короля Лондона, избранника семидесяти двух торговых и ремесленных корпораций во главе с двенадцатью цехами — ювелиров, рыбников, дубильщиков и так далее,— верховным повелителем которых он являлся. Как вам известно, в старину лорд-мэр был настолько могуществен, что внушал страх королям и непременно возглавлял любой мятеж, о чем свидетельствует Фруассар, описывая лондонцев или, точнее, «лондонских вилланов». В тысяча семьсот семидесятом году мистер Бекфорд был отнюдь не мятежником, внушающим страх королям, а просто почтенным джентльменом, учтиво и серьезно отправлявшим свои обязанности, проживавшим в собственном дворце и устраивавшим парадные обеды, на которые иногда приглашали короля и на которых лорд-мэр выпивал чудовищно много вина, ни на секунду не теряя изумительного самообладания. Каждый вечер после обеда, часов около восьми, он первым вставал из-за стола, самолично распахивал двери столовой перед приглашенными дамами, вновь садился вместе с остальными мужчинами и пил до самой полуночи. За столом из рук в руки передавались вина со всех концов земного шара и за одно мгновение наполнялись бокалы всех размеров, которые мистер Бекфорд осушал первым, вне зависимости от их величины. После тридцатой бутылки он беседовал о государственных делах со старым лордом Чэтемом, герцогом Графте ном и графом Мэнсфилдом так же невозмутимо, как после первой, и его ум, точный, прямой, основательный, сухой и тяжеловесный, весь вечер служил ему по-прежнему безотказно. Он со здравым смыслом и сдержанностью защищался от сатирических выпадов Юниу-са, этого грозного незнакомца, чье мужество или, напротив, слабость — причина того, что одна из самых язвительных английских книг навсегда осталась анонимной, разделив в этом смысле судьбу второго Евангелия — «Подражания Иисусу Христу».

— Что мне в нескольких слогах, из которых составляется имя? — вздохнул Стелло.— Лаокоон и Венера Милосская тоже анонимны, хотя их создатели, стуча молотком по мрамору, считали свои имена бессмертными. Имя Гомера, имя полубога — и оно недавно стерто из памяти человечества каким-то греком. «Слава — сон тени»,— сказал Пиндар, если, конечно, он существовал (теперь нельзя быть уверенным ни в чьем существовании).

— Зато я уверен в том, что существовал мистер Бекфорд,— опять взял слово доктор.— В тот день я воочию лицезрел его толстую краснолицую особу и никогда ее не забуду. Старикан был высокого роста, его крупный красный нос нависал над крупным красным подбородком. Этот-то существовал доподлинней, чем кто-либо! Его ленивое, презрительное, плотоядное брюхо было щедро запеленуто в парчовый камзол; надменные, самодовольные, мясистые, отеческие брылы свисали до шейного платка; разбухшие, монументальные, подагрические ноги несли своего благородного обладателя осторожной, но внушительной поступью, а напудренную косицу он прятал в чехол, ниспадавший на широкие, круглые плечи, достойные влачить на себе, словно мироздание, должность лорд-мэра.

Такой вот человек во всем своем великолепии медленно и с трудом выбрался из кареты.

Пока он вылезал, Китти Белл с помощью дюжины английских слов поведала мне, что мистер Чаттертон никогда бы не впал в отчаяние, если бы этот человек, последняя его надежда, пообещав приехать, не задержался.

— Сказать столько дюжиной слов? — усомнился Стелло.— «Какойу однако, изумительный язык у турок!»

— Китти добавила еще полдюжины слов — и ни единого больше,— продолжал доктор.— Она, мол, уверена, что мистер Чаттертон объявится вслед за лорд-мэром.

Действительно, пока два лакея вздымали по обе стороны подножки толстые смолистые факелы, умножавшие очарование тумана черным дымом и мерзкой вонью, а мистер Бекфорд вплывал в лавку, ежедневный фантом, бледная темноглазая тень, скользнул вдоль витрины и вошел следом за лорд-мэром. Я увидел Чат-тертона и жадно вперил в него глаза.

Да, восемнадцать лет, самое большее восемнадцать! Каштановые без пудры волосы, ниспадающие на уши, профиль юного лакедемонянина, высокий обширный лоб, огромные, запавшие, проницательные и пронзительные черные глаза, выступающий подбородок, крупные, неспособные, казалось, улыбаться губы. Он шел ровным шагом, держа шляпу под мышкой и не сводя пламен-

ного взора с Китти, закрывшей руками свое прекрасное лицо. Чат-тертон был с ног до головы в черном; черный сюртук в обтяжку, застегнутый на все пуговицы до самого шейного платка, придавал ему вид не то военного, не то священника. Я нашел, что он безупречно сложен и на диво строен. Оба мальчика повисли на нем — они, видимо, давно привыкли к его доброте. На ходу он поглаживал их по голове, но смотрел в сторону. Потом он с достоинством поклонился мистеру Бекфорду, который подал ему руку, сжав пальцы так, как будто был не прочь вырвать у него плечо вместе с лопаткой. Оба удивленно воззрились друг на друга.