– Приносил… Конфеты… Шоколад… Вино… Недавно несколько банок консервов. Он получает все это за концерты.

– Пусть так, пусть так. Да вы пейте чай, он, наверное, совсем остыл, – улыбнулся Данилов.

Он смотрел на эту славную девушку и думал о том, сколько раз она смотрела кинофильмы «Цирк», «Машенька», «Горячие денечки». Как ей хотелось стать такой же, как Любовь Орлова и Окуневская. Наверное, она ходила в самодеятельность.

– Кстати, Лена, вы участвовали в самодеятельности?

– Вы знаете, Иван Александрович, я даже училась в драмстудии театра.

– Это, кажется, на площади Журавлева?

– Да. Потом война, эвакуация. Мне предложили уехать, но я пошла на трудфронт. Сейчас работать надо.

– Это вы правы. Только если у вас талант, вы могли бы много пользы принести.

– У нас в типографии есть группа девчат, мы организовали концертную бригаду. В свободное время ездим по госпиталям, выступаем перед ранеными.

– Подождите, я вам горячего чая подолью. Лена, когда Гостев попросил вас принести шрифт?

– Месяц назад, до Нового года. Я не придала этому значения. Потом он опять завел этот разговор и сказал, какие именно литеры ему нужны.

– А для чего, он говорил?

– Сказал, что приехал Охлопков, организует новый театр. Особый фронтовой театр. Им надо напечатать программы, а литер некоторых нет.

– А печатная машина?

– Он сказал, что в театре есть «бостонка».

– Гостев обещал устроить вас в театр?

– Лена, вы должны нам помочь. Позвоните Соломону Ильичу и попросите Гостева встретить вас завтра, скажите, что все готово.

– Хорошо.

Ничего нет хуже, чем ждать да догонять. Люди делом занимаются, а здесь сиди карауль телефон да этого Соломона.

Никитин сидел на диване. На голове обручи наушников. Тоненький проводок шел к телефонному аппарату. Телефон висел в коридоре на стене.

Хозяин дома, Соломон Ильич Коган, оказался портным. Лет ему было под семьдесят, поэтому к приходу оперативников он отнесся философски.

– Я в вашем МУРе знал одного человека, он допрашивал меня еще при нэпе. Занятный был мужчина.

– А вы, папаша, – прищурившись, спросил Никитин, – и тогда с блатными дело имели?

– Я, молодой человек, имел дело со всякими. Я закройщик, а хорошо одетыми хотят быть все: и директора трестов, и актеры, и, как вы выражаетесь, блатные.

– У вас, папаша, нет правового самосознания.

– Чего нет, того нет, молодой человек. Зато есть руки.

– Я в Туле тоже одного рукастого знал, так ему тридцатку нарисовать – раз плюнуть.

– Каждый знает тех, кого знает, – таинственно и непонятно сказал хозяин и пошел в комнату кроить.

В квартире томились еще два оперативника и парень из отдела оперативной техники. Про Гостева хозяин сказал, что это очень милый человек, артист Москонцерта. Шил у него пальто, а потом попросил разрешения дать его телефон девушке Лене.

– У него кошмарная личная драма, – пояснил хозяин, – жена истеричка.

Соломон Ильич, что-то напевая, кроил. Оперативники томились, техник занялся делом, начал чинить электрический утюг, а Никитин рассматривал старые журналы мод.

До чего же хороши там были костюмчики. Брючки фокстрот, пиджаки с широкими плечами и спортивной кокеткой.

Надеть бы такой габардиновый светло-песочный костюм да пройтись по Туле. Смотрите, каким вернулся в родной город Колька Никитин.

Время шло. Телефон звонил редко. Хозяин говорил с племянницей, потом позвонила Лена и назначила Гостеву свидание утром у проходной. Долго Соломон Ильич говорил с каким-то капризным заказчиком.

Положив трубку, хозяин хитренько посмотрел на Никитина и сказал:

– Вот что, молодые люди. У меня есть картошка и лярд. Мы сейчас все это поджарим и поедим. А то вы с голоду умрете. И чаю попьем. Пошли на кухню.

– Ну, Толик, – сказал Кузин, – как дальше жить будем?

Они сидели в кабинете Кузина, электричество горело вполнакала, поэтому капитан зажег керосиновую лампу-трехлинейку. Кочан молчал, шмыгал носом, вздыхал. Предательство бабки здорово подломило его. Возможно, именно сейчас он задумался над словами Кузина. Белов не вмешивался пока. Пять минут назад ему привезли фотографию Олега Гостева.

– Так что, Толик?

– Торговал я, конечно, – шмыгнул носом Кочан, – так жизнь такая.

– Что ты про жизнь-то знаешь? – Кузин встал, по стенам метнулась его сломанная тень. – Люди ее, эту жизнь, на фронте защищают, а ты? Наш, советский пацан, своих сограждан обираешь. Как это понимать, Толик?

– Да я разве… Я что… Боюсь я его… И все пацаны боятся…

Белов положил перед Толиком фотографию убитого. И по тому, как задрожали руки задержанного, как заходило, задергалось лицо, Сергей понял – знает.

– Знаешь? – резко спросил Белов.

– А кто его? Артист?

Белов протянул фотографию Гостева:

– Этот?

– Он… Женька Артист… Это он Витька? Ну, ему не жить…

– Кто такой Витек?

– Кличка у него Царевич. Не московский он. Из Салтыковки. Он от деловых к Артисту приезжал.

– Фамилия Артиста?

– Не знаю.

– Где живет?

– Не знаю. Он ко мне сам приходил. Говорил, где товар взять, деньги забирал.

– Твои дружки его знают?

– Видели.

– Они тоже работают на него?

– Через меня.

– Когда должен прийти Артист?

– Не знаю.

– Выйди, Толик, в коридор.

– Ну вот что, Евгений Иванович, – сказал Белов голосом не терпящим возражения, – раз я старший, то мое решение такое. На квартире Кочана сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.

Вячеслав Андреевич теребил руками шапку.

– Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, – улыбнулся Данилов.

– А вас в МУР вызывали? – внезапно спросил Шумов.

Вопрос был настолько неожиданный, что Иван Александрович на секунду растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.

– Нет, – ответил Данилов, – не приходилось мне.

Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения – золотистая и красная.

– Где это вас? – спросил Данилов.

– В декабре сорок первого под Волоколамском.

– Да что вы? Я тоже там воевал.

– Вы?

– Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.

– Значит, соседи. Я помвзвода был в 3-й ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.

– Где работаете?

– В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.

– Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?

Данилов протянул ему фотографию.

– Женька Баранов, – мельком взглянув на нее, ответил Шумов. – Что, за спекуляцию попал?

– Почему вы так считаете?

– А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.

– Вы, случайно, не знаете, где он живет?

– На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.

– Вы его давно видели последний раз?

– В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.

– Ну а вы?

– Называл, мне не жалко.

– Он часто бывал у вас?

– Я же сказал, пару раз. Такие, как он, – люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.

Гостев позвонил в двадцать два сорок три.

– Соломончик, – услышал Никитин в трубке бойкий баритон. – Звонила ли моя прелесть?