Да это же настоящая галлюцинация, а?

На мгновение Деннисон почувствовал прилив гордости за себя. Он только что пережил самую настоящую галлюцинацию, что свидетельствовало о том, как много он испытал за последнее время. Но гордость за данное достижение увяла и уступила место чувству острой тревоги. Там, за бортом, притаился человек, который только и ждет момента, чтобы прикончить его. Забывать об этом нельзя.

«Моя жизнь зависит от того, что я сейчас сделаю. Моя жизнь зависит от того, сумею ли я разгадать план капитана и сорвать его. Это главное. Все остальное – ожоги от солнца, жар, озноб, жажда – все это может подождать. Мне нужно быть сильным и твердым, как тогда, с Эррерой.

Теперь я знаю, что галлюцинации бывают и со мной. Я буду начеку. С этой минуты – только правда. Ложь слишком опасна для меня сейчас. Я должен мыслить ясно, угадать план Джеймса и что-то предпринять. Я хитрее его. Так что понять его замысел – дело несложное.

Итак, что мы имеем? Капитан Джеймс наверняка придумал, как проникнуть на кеч. Я вывел это заключение из такой предпосылки: у капитана богатый опыт действий в критических ситуациях. Также следует заметить, что план этот логичен, невзирая на его теперешнее положение. Касательно физической стороны, план его несомненно хорош. Джеймс знает все о яхтах, воде и верно оценивает свои силы. Единственный недостаток плана состоит в том, какую роль он отводит лично мне. Поскольку, несомненно, какую-то роль он мне отводит.

Для этого он должен понять и определить мой характер. По мнению Джеймса, я – всего лишь жалкий бездельник, бродяга, сопляк, человек дружелюбный, но хитрый, приспособленец и трус. Джеймс решит, что я был таким и таким останусь навсегда. На этом и построен его план.

Но, к счастью для меня, Джеймс – человек глупый. Он не разбирается в людях. Для него внешность означает все. Он видел меня-на-Сент-Томасе, но разве он знал меня-в-Корее? Джеймс понятия не имеет, что я прошел Корею и остался жив, что я вынес постоянный холод, голод, издевательства и все опасности, какие только могут обрушиться на человека. Я врал и оставался в здравом рассудке, когда остальные мерли, как мухи, или трогались умом. Он ничего не знает о той ночи на контрольно-пропускном пункте, когда красные открыли по нам огонь. Он не подозревает, что тогда я совершенно хладнокровно выполз из домика, с винтовкой наготове, прицелился на вспышки выстрелов и...

Но я должен быть честен с самим собой. Не было никаких вспышек. У этих красных сволочей, наверное, на стволах имелись насадки-гасители вспышек. Некуда было целиться, на темном склоне горы – ни единого огонька. Только пули били по окну, рикошетили от цистерны из-под солярки, и зарывались в землю. Куда стрелять в ответ, не в гору же? Поэтому я и не стрелял.

Но все остальное правда. Я-в-Корее такой же настоящий, как я-на-Сент-Томасе. Все это в прошлом, и сейчас новый-я сижу на корме яхты.

Да, Джеймс не знает о самом важном событии в моей жизни. Он что, действительно считает, что я не смогу его победить? Думает, что я испугаюсь его? И все потому, что он не знает о Шанхае...

5.

... и о том, как я встретил любовь, внезапную смерть и вечную жизнь, которые смешались в одно и втиснулись в несколько коротких дней и ночей. Корея закалила меня в горне тяжких испытаний, а Шанхай навсегда определил мой характер. Этот город поставил на моем лбу клеймо: «Использовать только в Шанхае». Некоторые места накладывают на людей неизгладимый отпечаток. Вот почему есть американцы, которые живут в Париже, и англичане, которые всю жизнь проводят в африканских колониях, и датчане, которых никак невозможно выдворить из Индонезии. Может, кое-кто из таких переселенцев и наживается на чужбине, эксплуатируя туземцев. Но таких деятелей можно пересчитать по пальцам. Некоторые предпочитают жить в прекраснейших на свете краях. А другие живут в такой глуши, из которой сбежала бы и собака. Их просто тянет к таким экзотическим местам некая непостижимая и неодолимая сила. И эти края становятся для них родным домом, с которым не сравнится ничто на свете.

Вот таким домом и стал для меня Шанхай. Это мой город. И он исчез, пропал, перестал существовать, когда красные взяли над нами верх. Теперь проще попасть в самые заповедные закоулки Аравии, чем в Шанхай. Мой город потерян навсегда, и у меня не осталось даже какого-нибудь сувенира, вещицы, на которую можно было бы взглянуть – и вспомнить. Все, что мне осталось – несколько воспоминаний, но и они со временем тускнеют и понемногу тают. Наверное, вскоре они совсем угаснут, и я не смогу отличить дорогу на Нанкин от Мотт-стрит. Международный городок в моем представлении станет неотличимым от Рокфеллер-центра, Бунд будет как две капли воды похож на Пятьдесят Седьмую улицу, и даже образ Джейни растворится среди лиц сотен других девушек. Возможно, от этого я стану только счастливее, кто знает? Потому что эти воспоминания причиняют слишком много боли.

В тысяча девятьсот сорок седьмом отступающие армии Чан-Кай-Ши все еще удерживали большую часть Китая. Китай был нашим союзником. И вот армия Соединенных Штатов решила дать японцам передышку и отослала некоторые части в Шанхай, в отпуск. Первые отпускники попали в Шанхай в августе, и я был среди них – вместе с остальными ребятами из шестой и седьмой дивизий Корейской оккупационной армии.

Наш корабль поднялся по реке Вангпо и стал на якорь, и мы увидели на пристани толпу торговцев-разносчиков с лотками, заваленными всякой всячиной, продавцов с птицами в клетках, резными фигурками, местным рукоделием. Между ними сновали рикши и велосипедисты. Издали весь город был виден, как на ладони, необычайный и прекрасный, озаренный ослепительным летним солнцем. Мы прекрасно понимали, что проиграем эту войну. Мы попали в Шанхай после года, проведенного в деревушках с тростниковыми крышами, вроде Мунсана или Таэгу, среди грубых, неприхотливых корейцев, которые дрались, как черти, за свои горы и рисовые поля, и держали воображаемую границу, которую принято называть тридцать восьмой параллелью. Мы знали, что нас ждет, и мечтали вырваться и гульнуть на свободе.

Шанхай ждал нас с распростертыми объятиями, готовый за деньги предложить все, что только есть под солнцем. Люди здесь умели видеть очевидное, даже когда на Западе предпочитали закрыть на это глаза. В Шанхае понимали, что коммунисты выкинули с севера армию Чан-Кай-Ши. Знали, что Куоминтанг выметен подчистую и так же мертв, как династия Минь. Шанхай – единственный город в Китае, ориентированный на Запад – тоже не останется прежним. Тысячи людей хотели уехать – а для этого нужны были деньги. Миллионам нужны были деньги хотя бы для того, чтобы купить себе еды. И всем им нужны были настоящие деньги, а не эти конфетные обертки, напечатанные в Куоминтанге, которые не стоили ровным счетом ничего. Им нужны были настоящие деньги – наши добрые американские доллары, а каким образом эти доллары им достанутся, не имело никакого значения.

Когда я сходил с корабля в Шанхае, со мной творилось что-то непонятное. Я жаждал испытать все на свете удовольствия, насладиться жизнью про запас, учитывая то, что ожидало нас впереди. Эту неделю я хотел прожить полной жизнью, поскольку мне могла никогда больше не представиться такая возможность.

Я попробовал – и у меня ничего не вышло. Невозможно постоянно вкушать самый пик наслаждения. Ни в чем – ни с женщинами, ни в пьянке, ни даже на наркотиках. И не верьте сводникам и зазывалам, которые утверждают обратное – они нагло врут. Острота новых ощущений очень быстро притупляется, все становится таким обыкновенным и скучным. Шлюшка, на которую ты взобрался, кажется давно надоевшей старой женой. Пойло, которое плещется в стакане, заводит не больше, чем простая вода. А шприц с наркотой становится таким же привычным и заурядным, как костыль у хромого. И ты сколько угодно можешь уговаривать себя, что все эти штуки – прекрасные загадочные диковинки, но себя не обманешь. В конце концов останется только раздражение и досада на себя же самого.