— Книгу мне зеленую!
— Какую зеленую, какую? — заверещали бухгалтера уже с готовностью, уже с надеждою.
— Ну, толстую эту, как два кирпича, трудовое законодательство в медицине.
— Несем! Несем! — кричат. — Вот она!
— Выходит, начет вы сделали потому, что у меня совместительство свыше полутора ставок? А все, что выше, в начет. Так?
— Да, — сказали они.
— Смотрите сюда!
С книгой громадной иду на них, как с топором занесенным. Пальцем веду по строке, читаю, все слышат:
— Параграф 5. В медицинском учреждении при отсутствии ставок дежурантов дежурства не считаются совместительством. Понятно?
Молодая говорит:
— Ну и что? — и плечиками пожимает, и маску-недоумение делает, дескать, при чем тут это?
И опять я читаю громовым голосом по складам. И снова она говорит:
— Ну — и — что…
Пожилая вообще ничего не слышит, совсем в бумаги ушла, закопалась, а эта уже ничейную позицию на доске сводит вечным ходом наивным:
— Ну — и — что…
Знаем мы эти шахматы.
— Смотри сюда! — я командую, — видишь, весь параграф чернилом подчеркнут, шариковых ручек тогда еще не было, ты еще в ясельках на горшочке сидела, понимаешь, когда я эти слова подчеркнул и сбоку вот значочек выставил, называется Нота Бене, означает: «Не будь оглоедом, читай внимательно!»
Все меня слушают, кроме пожилой, которая занята. А молодая опять:
— Ну — и — что?
Я с другого бока ей:
— Одного контролера, — говорю, — мы и осекли тогда этим самым параграфом, через исполком, кажется, точно не помню. В общем, ушел он из вашей конторы… И фамилию назвал им всем знакомую, без обмана, значит! Молодая губку прикусила, отпустила, маникюрами воздух цапнула:
— А вы не имеете права сверх полутора ставок. Вообще. Совместительства, не совместительства — значения не имеет! Нель-зя!
И капризулькой — скороговоркой: «нельзя-нельзя-нельзя-нельзя!».
— Это можно, это можно, — говорю я одним полушарием, а в другом мысли-образы: фырк-фырк. Надо б ее немножко… Еще бы разок.
А молодая меж тем строчит и строчит из окопа своего:
— Нельзя-нельзя-нельзя!!!…
— Можно-можно, — ухаю я в ответ, а сам точку ищу у нее болевую. — Скоро мне большие деньги в кассе получать, — двадцать тысяч (цифра-то как подобрана ошеломительно, но и чуточку ведь правдиво).
Она запнулась, умолкла, огневая точка ее подавлена. В завоеванной тишине я продолжаю:
— И все эти рубли пойдут свыше полутора ставок, вообще помимо зарплаты. И что же, ты у меня эти деньги отнимешь? Начет? Протокол?
— Какие деньги?
— Видишь ли, я книгу про вас пишу… Это гонорар. А писателям знаешь сколько платят?
— Какая книга?
— Ну, про вас, про тебя, не понятно, что ли. У меня ж с издательством договор подписан.
Тут и пожилая от бумаг своих оторвалась. Она меня слушает в непонятии пока, но и с тревожинкой. А я мету себе дальше:
— Литературные критики знакомые просят образ молодой ревизорши, чтоб выразительно расписать со страницы на страницу.
— Ну — и — что? — сказала молодая.
— Да ничего, просто я описал тебя — и как сестре-хозяйке писать не давала, и как бабушку одну спрашивала насчет таблетки, и что она тебе ответила, помнишь?
— Ну, ну, — сказала молодая, а голос — другой, и воздух иной: ей — одышка, мне — дышать. Мы с ней — «Двое на качелях», только что пьеса не та… Я говорю ей:
— Вы что, законов о труде не знаете, приказы вам не знакомы? Всю жизнь сидите на них и не знаете? Да вы просто понадеялись, что мы в этом деле не волокем, чтоб свое оторвать, себе премию…
Она молчит, стукнутая.
— В общем, ты у меня получилась как образ… Рублей на семьсот пятьдесят… Мои законные.
Шепот-ропот по канцелярии тут пошел, на их памяти я стишок юбилейный сочинил, видать пером владеть умею, все правильно, я фаворит! Шайбу! Шайбу!!! — нутром понеслось по этому стадиону. Мне наступать. Я говорю: Перехлест часов идет, пиши протокол! Я по графику на ставке сейчас, а в голове у меня совмещение незаконное: я этот разговор сейчас работаю — лицо твое, руки, слова, все в дело пойдет и сумму потянет».
— Ладно, — сказала молодая, — половина суммы с вас снимается. Остается вам заплатить… — она застучала костяшками…
— В чем еще дело?
— Очень просто, — сказала молодая, — ваши дежурства с правом сна, а вам платили «без права сна».
— Какие сны? Ты чего?
— Поясняю: вы имеете право спать на дежурстве четыре часа.
— А кто не имеет права?
— Хирурги.
— А мы кто?
— Вы — онкологи, — произнесла молодая и опять затрещала своими кастаньетами.
Я выломал из нее счеты и сухим коротким залпом перемешал костяшки.
—Доказывайте, доказывайте! — пропела молодая и вновь улыбнулась доверчиво.
— А чего доказывать? Все ясно, онкологи и есть хирурги, у нас операционная для красоты что ли? Операционную видели?
— Видели, видели, — сказала молодая и опять воздух набрала, еще что-то сказать хочет наперекор, видно, только я перебиваю, не даю.
— А ведомость глянь? Мне же платят за категорию высшую по хирургии. Поняла? За хирургию! Не за астрономию! Не за русский язык! Не за математику! Я не повар, не пекарь, я…
Но тут бесстрастный и бесцветный голос, как репродуктор на вокзале, четко пресекает мою речь, оттесняет меня и захватывает пространство и внимание всех. Это пожилая. Она отделилась от бумаг, уставилась на бесконечность и проговорила:
— Вы являетесь хирургами. Но с улицы к вам не везут. Вы оперируете по плану, а это — не скорая помощь. Вы можете ночью спать, часы вашего сна не оплачиваются. Эти деньги мы высчитываем. Мы возвращаем деньги в бюджет. По закону. Возмещайте, платите.
Явление пожилой из глубокого тыла привлекает всеобщее внимание. Все головы разом повернулись к ней и, кажется, уже чуть подмахивают, как бы соглашаясь. Она меня сбила. Что значит свежий резерв! И весь адреналин я уже израсходовал. Негде взять… Тогда сарказм, другой ход — игра на шпагах!
— Вы уверены в том, что говорите? Твердо знаете это? Или наобум Лазаря?
Я вопрошаю многозначительно, вроде зная что-то наперед и щурясь от хитрости.
— Доказывайте, доказывайте, — говорит пожилая неопределенно, в космос.
— И докажем… Документально.
Но тут молодая с другого бока зашла, они меня в клещи берут. Пасуя друг другу легкие бумажки и тяжелые амбарные книги, они пальчиками тычут в номера, параграфы. И мелькают приказы, табеля, директивы и ведомости, звучат, рычат и тявкают незнакомые, непонятные марсианские слова. Это дело не моего естества. Экая Тьмутаракань — чужая территория. Пора уходить, не теряя лица. Но молодая мне под руку ныряет, в ближний бой просится — под самый нос бумаги с печатями сует.
—Вот, — говорит, — посмотрите-ка, тубдиспансер с правом сна получает с вычетом, а вы — без вычета.
И уже резвится:
— Тубологи с вычетом, онкологи без вычета… Ха-ха-ха!
И ропот новый, уже по залу:
— Тубологи… онкологи…
Пора, пора уходить. Прикрывая отход, я кидаю им:
— Че-пу-ха! Чепуха! Все слова ваши — сотрясение воздуха. Я вам документ привезу заверенный, что мы оперируем ночью тоже. Онкологи — не тубологи. До свидания!
Я оборачиваюсь к своим, говорю: «Пошли!» И мы выходим на свежий воздух.
А там — солнышко жаркое, люди газировку пьют, ларек, мороженое… Только мы — другим путем, мимо всего этого. Лидочка Еланская молча идет, свое мыслит. Я — в инерции боя: зубы щелкают, губы шепчут.
Ус-ссслышьте нас на суше,
Мы гибнем от удуш-шья,
Спешите к нам!
— Это ж надо, какие дряни, — говорит Мария Абкаровна, — законы о труде им не известны… Ревизоры и не знают законов? Конечно, знают, притворяются только, премию себе зарабатывают.
— Да нет, — я возражаю. — Вы не правы. Они не знают законы. Их знать нельзя… Их четыре с половиной миллиона — законов и директивных писем, имеющих силу закона, попробуй, запомни! К тому же еще они противоречат друг другу.
