В страшный тоскливый день сорок первого года, когда наши уже ушли, а немцы еще не появились, я увидел Куценко. Из подвала магазина он по осклизлым от повидла ступеням тащил бочку. Тащил наверх, поразительно сохраняя равновесие, против толпы, которая перла вниз. Верхняя крышка бочки отлетела, катить он ее не мог, и, поставив на попа, с необъяснимой в человеке силой подымал со ступеньки на ступеньку. Какая-то ошалелая тетка почти уже на самом верху, в круговерти толпы зачерпнула стеклянной банкой из его бочки. Худой, жилистый и могучий, он развернулся и страшно ударил ее кулаком по лицу. Хряснула тетка и, хлебанутая кровью, села в повидло, и толпа сомкнулась над ней.
А старый хорь даже остановился. Грудью на бочку — против толпы, он вдохновенно произнес:
— Чего ж ты, сука, не видишь, раз человек тащит, то для своих благ…
А потом к нам во двор закатила немецкая офицерская кухня, и хориные женщины с веселыми шутками пошли мыть посуду, и повара хохотали от них, и переговаривались они через языковой барьер, и понимали же друг друга. Неподалеку офицерский денщик рубил тесаком лучину для самовара. Старый хорь сидел на корточках, улыбался искательно, проникновенно, щепочку, отлетевшую в сторону, подносил, опять отходил и садился на корточки.
Ах, не разводите хорей, не плодите их за ради минутного интереса, да не потакайте им! Ибо сегодня еще они хори бытовые, заурядные, а завтра уже, при случае, они хори Грядущих Испытаний, и кто их вычислит, этих грядущих будущих? Впрочем, вернемся к сегодняшним — бытовым.
Больной раком легкого — заводской слесарь. Сильный хозяин — свой дом, богатая усадьба, шабашка. Мужик тертый, пожилой. Жена молодая — учительница истории. Сошлись недавно. Свое положение больной сначала не понимал, о себе хвастливо рассказывал: «Поселковые врачи мне машину не дали, чтоб к вам приехать. Я на них жалобу. Так сразу прикатили, под ручки взяли, усадили… Я вообще чуть что — жалобу, на цыпочках потом ходят».
Вскоре узнал, что у него рак легкого. Сначала не сдавался, перемежал угрозы с лестью, его направили в область, в институт. Оперировать уже поздно. Он наседал: подмигивал по-свойски, хлопал себя по ляжкам, бил кепкой об землю, угрожал, зверел. Потом смирился, в чем-то убедился. Теперь начал ездить в горком и горисполком, потребовал выделить черный мрамор себе на могилу. Мрамор не давали, затеял тяжбу, скандал, переписку. В апогее этих событий начал действительно умирать. Его привезли в диспансер. Жена-учительница обратилась ко мне доверительно:
— Доктор, мы с вами интеллигенты… Ах, какая, в сущности, у вас ужасная работа. Как я вам сочувствую. Я же все вижу, все понимаю… А к вам у меня одна только просьба: умоляю, когда муж начнет умирать — позвоните. Вот мой телефон, кладу сюда на стол, под стекло: Это так нужно… Вы должны понять… Последний долг… Сама закрою ему глаза…
Звонить не пришлось. Сама пришла ночью перед самым концом и села возле койки. Когда муж умер, она быстро залезла покойнику в рот и вытащила золотую челюсть, а на ее место поставила простую металлическую, которую принесла в сумочке. Посидела еще с полчасика, подумала, снова залезла покойнику в рот, вытащила металлическую челюсть, положила назад в сумочку и теперь уже окончательно покинула диспансер.
Хорь на изломе трагедии, трагикомедии или в шутовстве своем виден очень хорошо, как на сцене, специально подсвеченной опытным режиссером. Но жизнь — не всегда театр, и вульгарный бытовой хорь спокойно паразитирует на местности, не вызывая внимания и реакции окружающих.
Вешние воды ровно текут,
Тихие люди спокойно живут.
Кстати, о водах. Жарким летом, в самый отпускной период, когда людей мало, приходит очередной мне оброк: выделить сестру на пляж сроком на две недели. Ну, так на тебе, Боже, что мне не гоже: я выделил молодую совсем девчонку, ленивую и бессмысленную. Потом все же съездил на машине — глянуть, как эта Дюймовочка на месте устроилась. А та устроилась совсем неплохо: в очень смелом пляжном костюме, в окружении четырех могучих водолазов-спасателей, чьи лапы покоились на ее нежном и, как теперь выяснилось, прекрасном теле, она вкушала из дымного котелка тройную уху, а в ногах у нее стояла недопитая бутылка. Меня приветствовали радостно, пригласили, конечно, усадили, угостили и повели толковище (в прессе это называется «большой разговор»).
— Доктор, а вы, к примеру, плавать умеете?
— Умею.
— А тонуть, скажем, приходилось?
— Приходилось…
— А вас вытягивали или же вы сами всплывали?
— Сам.
— Ну, так мы вам сейчас такое место покажем, откуда вы ни за что не всплывете!
— Где ж это место?
— Да здесь, на пляже.
— Что значит на пляже, тут же люди купаются.
— То-то и оно. Потому и тонут. Вот девочка на днях утонула…
- Почему тонут?
— А там воронка тянет, в этом месте яма Г-образная. Только «Г» перевернуто. По вертикали, значит, втягивает, а потом в горизонтальный ствол загоняет, и конец, оттуда не выбраться. Семь человек уже утонуло.
— Господи, да ведь и речка эта ерундовая, и воды в ней кот наплакал — и такие жертвы. Да неужели эту яму нельзя засыпать, обвалить, взорвать, наконец?!
Водолазы словно ждали этого вопроса, замахали возмущенно руками, горестно закивали головами, загалдели:
— Никого это не интересует!.. Никто не занимается!.. — кричал один.
— И чего там в исполкоме думают?.. — риторически вопрошал другой.
А третий и четвертый уже отвечали с готовностью:
— Да ничего они там не думают. Да они там, в исполкоме даже пальчиком не шевелят!..
Разогретые ухой и разговором, они клонились ко мне совсем близко. Справедливость и перегар осеняли их горячие лица, неизреченная правда распирала уста:
— А люди тонут, понял… Не, ты понял?.. Не, в натуре же тонут… И никто пальчиком даже… понял?
— Ребята! — закричал я уже тоже разгоряченный, — я знаю всех сотрудников исполкома, там нет ни одного водолаза, у них и костюмов таких нет, и вообще, кроме перьев и бумаг, у них нет ничего. Как они справятся с этой ямой на дне реки? Их же затянет по вертикали и засосет в горизонтальный ствол! И где же им тогда заседать?! Ребята! Это должны сделать ВЫ!!! У вас есть трос, водолазные костюмы, опыт, квалификация, вы тут — целый отряд, работы немного— люди все же тонут не каждый день. А забьете дыру — так, может, и вообще работ не будет — пейте водку на здоровье хоть целый день!
Энтузиазм сразу потух, а Правда и Справедливость как-то скукожились и растворились в дыме ухи.
— Нас это не касается, — сказали они трезвыми голосами. — Наше дело людей спасать, если кто, скажем, тонет. Кажный на своем рабочем месте. А за все эти дырки и ямы в реке пусть у них голова болит, — и назад, через плечо ткнули большим пальцем правой руки многозначительно в пространство.
Дать четкое определение хорю невозможно, как мы уже говорили, однако иной раз он и сам себя обозначит, произнося свое любимое кредо: «Кажный на своем рабочем месте…». Грамотный хорь даже и правильно скажет: «Каждый на своем рабочем месте», — и пальчик назидательно приподымет. Сие не значит, что каждый на своем месте обязан быть инициативным, ответственным, видеть лес из-за деревьев. Инициатива, ответственность — для хоря буквально вызов, оскорбление и надлом. Зато у других он потребует яростно и властно, и разоблачит, как бы в порыве гражданственного восторга. И сколько же их, этих несостоятельных, но требующих, и сколь разнообразны они на общественной лестнице: методисты жизни, паразиты жизни, алкоголики, иждивенцы, и в том числе: тихие, наивные, наглые, воинствующие, умышленные паралитики, под дурачка, под дурочку, психопаты, словоблуды, жалобщики, анонимщики, дураки набитые, беззаветные, ничего не делающие, с трибун вопрошающие, вопросы задающие, требующие, пугающие, напоминающие, намекающие, жилы тянущие, сами спящие и КАЖНЫЙ на своем рабочем месте!
Хорь практически выверен, статистически достоверен. Он — факт, объективная реальность, частица бытия. Обижаться нельзя, да и некогда. Он говорит: «Дай! Стой! Беги! Повернись! Ложись, молчи, говори, плюнь, глотай!». И даю, и ложусь, и плюю, и глотаю. На ходу, на бегу, не оглядываясь, в темпе. И скорость тоже гасит боль… Это — налог на хоря. А что делать?
