И снова нужно ехать — теперь на дальний поселок (20 км расстояние): письмо опять позвало в дорогу. Жена больного задает вопрос (патетически): «А может ли умереть от рака легкого (в наше время!) человек, который является честным тружеником, рационализатором, имеет такие-то и такие-то заслуги, награды, значки и грамоты?». Письмо совсем не ко мне, адресовано куда-то наверх. Но оттуда, как и всегда, по цепочке: со ступеньки на ступеньку, резолюция на резолюцию, и последним грифом «к исполнителю», с сопроводиловкой и с казенной печатью — ко мне. Надо ехать.

А у меня сидит в кабинете молодая дама-математик, и мы беседуем о математических образах в N-мерном пространстве и о возможной несостоятельности медицинской статистики. И эта дама-математик хочет тоже со мной ехать, потому что у нее, как раз сейчас, психологические искания, и ей нужно посмотреть на больного раком легкого, поговорить с ним, с его женой, и что-то там выяснить для себя запредельное.

Мороз очень сильный, ветер метет редкий снег и серую пыль. Но в машине тепло, мягко, уютно, и хорошо формируются разные образы в этом N-мерном пространстве.

Трасса идет через степь. И здесь машина ломается. Мы выходим на ветер и на мороз. Нитяные носки, легкие полуботинки. Мое личное тепло выдувает сразу. До поселка еще пять километров. И роскошным соблазном — теплый встречный автобус — веселые огни… Назад? В город?

Только мне это нельзя. Мои позиции под обстрелом. Ко мне одного склочника пытаются засунуть, одного анонимщика. Его фамилия Леткин. Мне говорят:

— Штаты у вас не заполнены, мало у вас врачей.

— Да не возьму я его!

— Но почему?

— Склочник он, подлец и анонимщик!

— Не деловой, — говорят, — разговор. Увы, говорят, врачей маловато. Будет больше — лучше будете работать.

— Да не будем!

— Почему?

— Так подлец же!

Усмехнулось начальство (а начальство теперь новое, ушел давно Корабельников, и вовремя, и сел в его кресло один парень из деревни, и тоже скоро сбежал в свою же деревню назад). А нынче на этом стуле Григорий Иванович Лозовой — плотный, коренастый, энергичный в бумаге и арифметик в душе, впрочем, и хороший рентгенолог — так ведь мухи отдельно, а котлеты отдельно… И усмехнулся, значит, Григорий Иванович, и хитро так испытующе мне:

— А вы могли бы это самому Леткину сказать, в лицо?

— Так я и плюнуть ему могу в лицо…

А ночь перед этим была без сна и со скорой помощью (не будет у нас этого склочника! Не будет! Через коронары! Через коронары мои! Не будет!). Столбик Рива-Роччи — 180 на 120, хоть я в миру гипотоник, и мальчику-фельдшеру скорой я сказал:

— Выручи, сбей давление, у меня утром дуэльный разговор в горздраве.

И постарался мальчик, и вышел я хоть и помятый, но тигром. И все наши ждали с замиранием сердца и дождались: пришел я с победой и с веселым стишком, зубоскаля:

К нам хотел засунуть нос

Леткин — гнусный кровосос.

Мы отбили кровососа,

И остался он без носа!

Хватит у нас врачей? Ну, конечно! И не только что работу, а и всю эту хиромантию сделать можем и в срок!

Значит мимо автобуса встречного, по степи (в буран уже!) мы идем с молодой дамой-математичкой, обмерзая и падая, но идем все-таки, чтобы рассказать, нет — чтобы поведать людям: рационализаторы тоже умирают от рака!

Шофер остался под машиной, хочет починить. Он потом заболеет пневмонией, но ему всего двадцать лет, и через две недели он вернется в строй. А мы деревянными ногами уже колесим по поселку, тычемся в темные улицы и не можем найти. Дома без номеров. Черт возьми, всюду и везде цифры, но только не там, где надо, дома же без номеров, мать-вашу, хо-лод-но, замерзаем.

— Ну, ничего, — говорю я математичке, — скоро мы их найдем, и я буду долго-долго объяснять, что рационализаторы тоже смертны. Пока не согреемся, понимаешь?

Прохожие ни черта не знают, они тоже замерзли. В этой ледяной тьме нас ведет инстинкт и догадка. Все же мы находим эту улицу, дом и квартиру. Звоним! Звоним! Звоним! НИКОГО ДОМА НЕТ. Уходить нам отсюда уже нельзя. Мы заиндевели, мои ноги подгибаются, разъезжаются.

- К соседям! — говорю я. — К соседям! Я им расскажу все, что знаю, а они уже расскажут кому надо… кому-нибудь…

И мы заваливаемся в соседнее жилище.

Почему никого нет в искомой нашей квартире и где же больной? (Не умер ли?) А больной в легочном санатории, жена его как раз там сейчас.

Я усаживаюсь в кресло и начинаю свой бесконечный рассказ, но хозяева и так уже все поняли. Они тащат горячий чай, и мы потихоньку отогреваемся — кружка за кружкой… Потом приходит жена больного… Я все повторяю сначала. Мы снова греемся чаем, жизнь возвращается окончательно и торжествует. Могучий теплый автобус весело бежит назад — домой. Ночь проходит хорошо, без происшествий.

А утром раненько вызывают меня к большому начальству, хоть и не медицинскому, но серьезному.

Кстати, начальством я совсем не обижен (в смысле количества): облздрав, горздрав, райздрав, горком (секретари, инструкторы и отдельно — народный контроль), райком (те же подразделения), горисполком, райисполком, финотдел (гор-, рай-), КРУ, онкологический институт (по линии онкологии), областная больница (по линии общелечебной), горком союза медработников (этот сверяет мою профсоюзную жизнь со своими скрижалями). А еще меня сверяют пожарная инспекция, техника безопасности, гражданская оборона, санитарное просвещение, еще постоянные комиссии, санэпидстанция и уйма других, а за ними маячат разные без числа физкультурники, зеленых трав насадители, милиционеры участковые, ревнители эстетики, правдоискатели, общественники и прочая, прочая, прочая — кому не лень.

Итак, вызывают меня поутру раненько, да не к физкультурнику пустяшному, не в котлонадзор какой-нибудь, а к начальству важному и грозному, где и ослушаться-то нельзя. А только слушаю да повинуюсь. И задымились мои отдохнувшие было за ночь коронары, и затарахтело там, за грудиной, и загудело в висках: Леткин!!! Леткин проклятый. Я его сразу вычислил.

У моего начальника тоже есть начальник — в области сидит; а Леткины (сам он хирург, а жена его терапевт) в семью этого областного начальника давно уже втерлись, заботу по мелочи проявляют. Положим, сам Леткин для таких дел слишком уныл, и тоской от него за версту, да жена у него обаятельная мерзавка, без мыла пролезет, наулыбается, наговорит сладенькое, обворожит и наврет. Светская тварь с патокой, и фигура у нее — гладкая, хоть и формы крутые. Оттуда, значит, через эти каналы игра идет. Такие-то кнопки нажаты?

И с этими мыслями я появляюсь перед начальником, который меня вызвал. А тот приветливо очень встречает (и вообще он хорошо ко мне относится, доброжелательно).

— Сигарету? Как дела? Как жизнь? Здоровье? Почему бледный такой?

Я не спрашиваю, почему вызван. Я сразу про Леткина. И почему у меня ночи были бессонные, и почему давление и бледность эта. И как болел раком желудка покойный Аким Каспарович, царство ему небесное, и как мы скрыли от него подлинный диагноз, и срочно кто-то стал под экран, и щелкнули здоровый желудок, и дали старику чужой снимок, а его фамилию подписали, и обманули-таки его, и почти никому ведь об этом не рассказали, но узнали Леткины и примчались на запашок, чтобы устроиться на живое еще место.

— Да вы с ума сошли, — я сказал, — Аким Каспарович на больничном листе, как же на его место принимать?

— Так это же чистая формальность, вы же понимаете. Он же на работу не вернется, вы же понимаете…

— А вы не понимаете, что он догадается? Не смейте даже заикаться, пока человек жив!

Леткин тогда ничего не ответил, но жена его чуть изогнулась и глаза свои огромные серые очарованием наполнила до самых краев — вот прольются, вот прольются, да на меня! И пальчиками нежными, проникновенными плечо мое гладит, поглаживает:

— Что вы, что вы, право, мы же понимаем, мой муж все понимает, все-все. Он такой прекрасный человек, такой порядочный, не потому, что муж, поверьте… поверьте… право.