Я спросил Глароса, понравился ли ему и его товарищам вечер.

— Не знаю, — ответил он. — Мы спали.

В нем есть привлекательная утонченность и изощренность соблазнителя — в тринадцать лет. Теперь я всегда сажаю его рядом с собой за столом. По крайней мере он бегло говорит по-английски. Озорной, очень красивый, глубоко презирает школу, из-за него я теперь всегда тороплюсь в столовую. Не могу сказать, что влюблен в него. Однако если почему-то он не выходит к столу, я чувствую острое разочарование.

Странный, по-своему красивый сон. Как будто я живу за городом в некоем удивительном доме. Ближайшие соседи — в нескольких милях, там живет девушка, ждущая от меня известий. Я не могу ее навестить. Кто-то, какой-то старик — наверное, ее отец, — постоянно звонит, желая что-то сказать, но это касается не дочери, а чего-то другого, потому что, когда однажды надо мной пролетал самолет, он разрешил мне сказать (кому?), что на нем мое письмо. Помнится, я направил бинокль в ту сторону, где жила девушка, и долго смотрел. Я увидел блондинку (Кайя)[317] в красном плаще и резиновых сапогах, за ней шел мужчина, в котором я угадал соперника, и почувствовал ревность и злость. Потом пришло известие, что девушка покончила с собой. Следующее, что помню: я сижу за столом, в комнату входит Дионисос, один из школьных официантов, и говорит: «Она написала стихи о тебе». В руках у него большой лист, на нем множество напечатанных строф. Неожиданно я ощущаю прилив радости. Не помню, чтобы я испытывал горе по поводу смерти девушки. Переданный Дионисосом лист бумаги становится в моих руках книгой. Странной книгой, полной сюрреалистических фотографий и всяких печатных трюков. Название — нелепая игра слов. Я его не помню, но автором значился А. К. в роли Графа. К моему величайшему сожалению, я увидел дату издания — 1916 — и печально улыбнулся, решив, что это шутка. Но когда стал читать книгу, то заметил, что она необычно напечатана: казалось, каждая ее страница покрыта тонким слоем кремовой краски, — и тогда я понял, что книгу реставрировали. Некоторые страницы выглядели черными, рисунки и печать невозможно было различить под закрепляющими эмульсиями. На других же поверх них чернилами были нанесены новые записи, а фотографии четко показывали, что 1916 год — неверная дата. На глаза мне попалась фотография девичьей головки поразительной красоты — классические черты лица, высокие скулы и большой выразительный рот. Девушка была похожа на Марлен Дитрих, или, скорее, печальным выражением лица, на Грету Гарбо. Проглядывало и что-то общее с Констанс Фаррер, но девушка была гораздо красивее; длинные волосы обрамляли ее лицо. На одной фотографии она радостно улыбалась. На другой, напротив, была очень грустной — смотрела куда-то вдаль, а над ней висел муляж черепа. Я увидел там и свою фотографию, на ней отсутствовал рот, — вообще вся нижняя часть лица была плоская и невыразительная. Внизу — подпись, что-то вроде: «Садовник» или «Мой любимый садовник». Надо сказать, тема сада проходила сквозь всю эту книгу воспоминаний. Необычный фронтиспис — нарисовано окно, за стеклом широко улыбается бледное лицо. Поверх окна крупными буквами написано: «PAPADOPOULOS, A MOI LA REVANCHE!»[318] (Интерполяция — посредством Дионисоса — в основной сюжет сна?)

Самым интересным для меня в этом сне было лицо девушки. Я сразу же ее узнал, и меня охватила нежная, романтическая грусть при мысли, что она умерла. Когда я проснулся, мне показалось, что я хорошо ее знал. Но где? Очевидно, что не в жизни (если это не К. Ф. и Брейфилд). Может, она пришла из другого сна? Я потом еще видел ее во снах, но содержания их не запомнил.

10 июня

Летний школьный праздник «В кругу семьи»; на три дня родители превратили остров в ад. Бесконечные рукопожатия, лицемерие, интриги, обжорство. Всей школой мы спускались к пристани, чтобы приветствовать прибытие «Нереиды» — парохода, на котором приплыли комитет[319] и основная масса гордых родителей. На пристани мальчиков, одетых в белые костюмы, выстроили в два ряда, меж ними, подобно новобрачным, проходили гости. Наиболее почтительные учителя — по сути, весь греческий личный состав — окружили важных персон; обычная восточная возня за право пожать руку человеку, занимающему более высокое положение. Множество льстивых улыбок и притворной веселости. Напыщенность греческих высокопоставленных чиновников и низкопоклонство подчиненных отвратительны. Это приводит меня в ярость, и я становлюсь мрачным.

Долгий уик-энд, полный всяческих церемоний, богато одетых некрасивых женщин и тучных мужчин в серых костюмах. Все родители одинаковы — буржуа, нувориши; говорить с ними невозможно. Исключения все же есть; отец Везироглу, обворожительный доктор с усами моржа, от него исходит ощущение мудрости и добродушия. Еще один замечательный пожилой человек, у него юный сын, и нельзя не заметить, как нежно они любят друг друга, как поглощены общением; отец задумчив и молчалив, да и сын тоже говорит мало, их переполняют эмоции и чувство удовлетворенности. Но остальные довольно мерзкие. Никогда еще Мольер и Моцарт не метали бисер перед таким количеством свиней.

Устроили спортивные соревнования, стадион был набит до отказа. Когда поднимали греческий флаг, все встали. В середине подъема что-то треснуло, и, ко всеобщему ужасу и моему восторгу, флаг рухнул на землю. Члены комитета — мы сидели в королевской ложе — были в ярости, ученики оцепенели от страха, директор почти в слезах. Быстренько принесли еще один флаг и прикрепили к мачте. Я сожалел, что флаг не достиг вершины. Он был огромен, а мачта хлипкая и тонкая, как розга. Думаю, тогда зрелище было бы еще веселее. Все пошло обычным порядком, но атлетические соревнования прервали в середине: приехал заместитель премьер-министра, Венизелос[320]. Все приостановилось, смешалось, оркестр заиграл до нелепости слащавый приветственный марш. Великий человек, пяти футов росту, пересек поле, вызывая представление о диктаторе на отдыхе, за ним толпой следовали разные знаменитости. Краснолицый белобрысый коротышка щедро помахивал всем рукой политика, расточал вежливые улыбки политика и демонстрировал грубовато-добродушные манеры политика. Даже четырехлетний карапуз мог бы догадаться, что популярность этого дяди раздута, что он всего лишь марионетка, ничтожество. Послышались вежливые аплодисменты, один или два энтузиаста что-то выкрикнули. Все презирают Венизелоса. Известно, что он держится только за счет заслуг отца и крупных капиталистов, чьи интересы он поддерживает. И как все же характерно, что греки его терпят, называют «великим», несмотря на всю его очевидную заурядность. Он вознесся, и его чтут. Ни один человек в Греции не добился большего.

Мы с Шарроксом в этот вечер лицезрели писателя Кацимбалиса. Это его Генри Миллер назвал Колоссом в «Колоссе Маруссийском», плохой книге, как мне теперь кажется и в чем я убедился, увидев воочию Кацимбалиса. В нем есть что-то от обманщика и прирожденного болтуна, у которого одна забота — произвести впечатление на окружающих. Дородный, крепкий мужчина лет примерно шестидесяти, седая шевелюра, брюки цвета хаки и трость. Что-то армейское есть в его облике, наигранная веселость. Его портрет в книге Миллера, похоже, так же точен, как описание Пароса[321].

Кацимбалис находился в обществе семейства Тэтем, директора Британского совета в Афинах и его жены. Муж — высокий, весь во власти условностей, типичный англичанин; из тех, про которых понятно, что они преподавали в Итоне, еще до того, как они сами об этом скажут. Жена — великанша с лошадиным лицом, из среды крупной буржуазии. Жеманная, неглупая, пьющая джин женщина, явно презирающая мужа. Он курит трубку — старший офицер, который снизошел до общения с подчиненными. Не могу сказать, чтобы он мне решительно не нравился; ему повезло, что у него такая противная жена, — по контрасту с ней он смотрится неплохо. Это особы, помешанные на карьере, снобы, коллекционирующие знаменитостей, однако они очень влиятельные люди, и потому я предал себя, став послушным пай-мальчиком и энергичным спортсменом. Похоже, литература их не интересует.