Осознав всю бессмысленность своего вопроса, отворачиваюсь. Она идет куда-то, куда я не посмею за ней последовать. Знаю, мы расстаемся навсегда, поэтому-то мне так грустно. Но ее скорбь абсолютно не связана со мной. Для нее я не существую.

Суть этого сна — утрата. Каким-то непостижимым образом Моник воплощает для меня безвозвратно уходящее время.

Возможно, в основе моей неприязни к Монике Ш. — неприязни, ныне относящейся больше к прошлому, нежели к настоящему (сейчас мне скорее импонируют ее прямота, независимость, если угодно, ее отвага), — лежит подсознательное нежелание увидеть в Моник воплощение образа Цирцеи (Лилии в «Волхве»). В данном случае «бессознательное» равнозначно «неосознанно сознательному»: я имею в виду, что сознательно изгоняю такие образы из своего внутреннего мира. Словом, Моника Ш. сознательно не воплощает для меня образ Цирцеи, но у меня нет желания пускаться в тавтологические игры.

4 октября

Сегодня станет известно, пошла ли компания «Фокс» навстречу нашему контрпредложению: повысить сумму на 25 тысяч долларов. Вчера вечером пришел окончательный ответ Уинкортов: они отказываются. Посмотрим теперь, поддержит ли меня банк на плаву до весны: я не стану продавать дом, сдав его по дешевке Дэну и Хейзел. А Монику Ш. мы попросили пять-шесть недель пожить с нами в Лайме. Все настолько просто, что не могу понять, как это раньше не пришло мне в голову, или нет: могу. Причина — злобный Яго, сидящий в подсознании.

Две маленькие девчушки на зеленом холме бросают друг другу голубой воздушный шарик, он мелькает в свете солнца, солнечные лучи сияют у них в волосах, поблескивают на трепетных ножках, а шарик кажется третьим живым существом, какой-то продолговатой голубой собачкой в их веселой игре. Все уменьшаясь на необъятном фоне зеленеющей травы, они взбегают на самую вершину холма, навстречу солнечному свету, поворачиваются и бегут вниз, хрупкие и искрящиеся светом, столь же невинные и неподвластные времени, как само солнце. А увидев, что мы стоим и смотрим на них, смолкают и, оглядываясь, движутся назад. Внезапно солнце оказывается у них за спиной, и мы убеждаемся, что перед нами — самые что ни на есть обыкновенные маленькие девочки. До чего же странно: быть такими непередаваемо прекрасными, ангелоподобными, поэтичными, когда на нас светит солнце, — и такими обычными, когда солнце у нас за спиной.

5–7 октября

На Андерхилл-фарм. Мы выехали за город. На редкость мягкая погода, как в Греции, делает это поэтичное место еще красивее. Элиз все еще сопротивляется, хотя и признает, что на садоводческом фронте потерпела поражение. На смоковнице еще висит несколько крупных поздних плодов, далеко внизу о берег Кобба нежно плещется море; кричат кулики и кроншнепы. Вокруг осенних маргариток облачками вьются бабочки и мотыльки. С утра вышли и набрали грибов. Дом Элиз не переносит: он «весь разваливается». Мне же, наоборот, нравится в нем все старое — и не по вкусу новое. Как-то вечером мы развели большой костер. Запах горящего дерева. Языки пламени.

Обсудить подробности реконструкции наведывается некий м-р Уискомб. В свое время его папаша поселил на ферме «старика Баудича», а сам он накрепко задружился с одним из его сыновей. Первоначально ферма принадлежала некоему м-ру Филпо-ту, который сдал ее егерю; тот вносил арендную плату, продавая изловленных кроликов. Постепенно Андерхилл-фарм приходила в упадок. И только Баудичи, работая как черти, превратили ее в молочную ферму.

— Старушка Эмма делала лучшие сливки и масло во всей округе. — Тут-то и выяснилось, где собака зарыта. — Вон там, в коровнике, были глиняные стойки, бывало, выставит десять — пятнадцать тазов в ряд. День и ночь вкалывала.

После этого Лондон кажется скучным, закованным в бетон. Ферма — совсем в другом мире. Она сама — королевство.

17 октября

Принимаю предложение «Фокса». 7,5 тысячи долларов за право на экранизацию, 92,5 тысячи — по выходе фильма, 10 тысяч — за написание сценария; с добавкой по 5 тысяч долларов за каждые пять тысяч экземпляров, проданные сверх 25-тысячного тиража, и так вплоть до 55 тысяч; плюс к этому 5 тысяч долларов за первую неделю, в которую книга возглавит перечень бестселлеров, 10 тысяч за две, еще пять тысяч за любые четыре недели на любом месте в перечне; пять тысяч, если продажа издания в бумажном переплете превысит 50 тысяч экземпляров, и 10 тысяч, если она превысит 75 тысяч экземпляров.

19–20 октября

Переезжаем на Андерхилл-фарм. Не перестающее донимать меня саднящее горло перерастает в острый фарингит: не могу ни глотать, ни думать, все ужасно. Целыми днями валяюсь в постели. Моника и Лиз метут, убирают, обустраивают гнездо. Приятный пожилой доктор-шотландец заглядывает мне в горло, прописывает очередной антибиотик. Погода прекрасная, тепло, как весной, а я хандрю, хандрю, хандрю.

В саду, пытаясь ускользнуть от нас, описывает круги хорек. Тычется в каменные стены, потом ищет прибежище в грядках клубники.

Бурые совы. Ухают вокруг всю ночь. Восхитительные льдистые звуки — будто невидимые музыканты играют во тьме на гобоях.

Лязг запираемых на засов дверей.

Какая здесь ночью тишина. Дом поскрипывает и потрескивает. Ни машин, ни прохожих, никого.

23 октября

1. Роман. Вытащить на поверхность персонажей, невесть как долго скрывающихся под землей. Я знаю, что они там, но никогда не знаешь, на кого они похожи, пока не извлечешь их из-под земли.

2. Романист. По сути, рассказчик, фигура, стоящая в уголке базара. Мне кажется, есть что-то глубоко постыдное, унизительное в том, что ты — романист. Глубоко внутри нас прячется человек, стоящий на дырявом ковре, а весь мир проплывает мимо.

3. Диалог — самая трудная вещь в романе. Вот почему такими неудачными выходят телевизионные драмы. Их авторы не могут позволить себе приличных диалогов: ведь они требуют терпения, времени, бесконечных переделок.

Море внизу вздыхает и плещется о рифы.

Каждую ночь где-то за фермой раздается непривычный лай: отчаянный и надрывный, точно собака сорвалась с края света и зовет, зовет на помощь, падая, проваливаясь в бездонную глубь.

Впадаю в депрессию, читая статью об оседании грунта. Вся ферма может ненароком соскользнуть в море. И в то же время испытываю безотчетную радость: ведь вся она — как огромная, необъятная поэма. Чувствуешь ее непостижимость, скрытую в ней поэзию.

Свет в спальне. Окошко на удивление маленькое, но старая комната полнится светом, ибо его отражает море.

25 октября

В оранжерее: небо — лазурное, беспримесно чистое, ни тени, ни облачка, ни бирюзовой дымки, так часто окрашивающей английский небосвод.

Подобрал с земли две спелые винные ягоды.

М-р Чичестер. Владелец земель на восток от фермы, кузен мореплавателя Фрэнка Чичестера. Человек завидной прямоты, грубости и напористости.

— Мой отец — четвертый по старшинству из офицеров королевского флота.

Ему не терпится испытать на прочность меня. Кто я такой? Откуда взялся? Как посмел наложить лапу на его ферму? Супруги Струтт предупреждали, что он считает Андерхилл-фарм «своей» — местом, куда он переедет на жительство, выйдя на пенсию.

— Ну, моя жена здесь не появится. Она так и сказала: «Ноги моей больше не будет на Андерхилл…» Конечно же, он мне отказал. Я сказал, что он слишком много запрашивает. И не стеснялся в выражениях. — И добавил: — Я же банковский служащий. Деньги считать умею. — А напоследок обронил: — Струтты купили ее за шесть тысяч сто пятьдесят фунтов. — И его глазки завистливо блеснули. Блеснули с такой нескрываемой завистью, что стало смешно: так он напоминал малыша, изо всех сил старавшегося вернуть проигранное.

— Я еще вернусь, — пригрозил он у дверей. Бедняга.

Весь фокус в том, что в нашем распоряжении его письмо Струтту, где он предлагает за ферму 11 750 фунтов.

26 октября

Сегодня мне лучше. Заняты сбором картофеля — правда, запоздалым: в каждой картофелине глазки, жучки, волоски. Но урожай большой. Дерево рублю топором, но для дров нужна циркулярная пила. И еще много чего. Но в этом-то много и есть кайф. Тут все дни кажутся слишком короткими.