21 января

Снова в Эшридже. Мы с Э. провели ночь в гостинице у Юстона — двенадцать часов спокойного счастья, перед тем как вновь окунуться в сумбурную, напряженную, бесцветную жизнь, на которую мы извечно обречены. Э. живет постоянно на грани нервного срыва — без денег, еды, надежды; ее выдержка вызывает у меня только восхищение. Нехватка денег критический вопрос сейчас. Ей никогда не удается вовремя заплатить за квартиру, покупает она самое необходимое. Однако, находясь вместе, мы не экономим — просто не можем. Тратим фунт на ужин и кино, хотя могли бы то же самое получить за половинную цену. Но сейчас мы хотя бы существуем в гармонии друг с другом, живем в полном единении; эти отношения приносят радость и больше, чем все остальное, похожи на любовь. Я пришел к выводу: зрелая, сильная любовь — единственно здоровое, нормальное, приносящее удовлетворение чувство в абсурдном, больном и неуютном мире. Все, что мы можем, — это хранить верность и надеяться. Надеяться.

В Эшридже никаких перемен, прошло четыре дня — не недель. Через двадцать четыре часа казалось, что я вообще не уезжал. Салли вернулась, в ней все тот же напор, она следит за мной, я — за ней, все стало еще явственней, несмотря на мои чувства к Э. — стройной, зрелой, искренней по сравнению с Салли, этим лучезарным воспоминанием, обретшим теперь пухлую плоть. Салли вернулась, пробудив прежнюю атмосферу флирта. Бадминтон. Она играла с адмиралом, а я с Дайаной. После игры пили кофе, а потом она сидела и ждала, чтобы я присоединился к ней. Я этого не сделал — хотя мне пришлось пережить внутреннюю борьбу. Истинная нравственность — самая тяжелая добродетель. Борьба «свободной» воли с тем, что детерминировано; нечто творческое, но это так же трудно непрерывно созидать, как и поэзию.

29 января

Очередные, полные отчаяния ночь и день с Э. в Лондоне. Страшный холод, что усугубляет и без того тяжелую ситуацию. Положение Э. становится совершенно абсурдным; Сибил попросила ее съехать с квартиры на Эдвардс-стрит, так как она не платит за жилище. С должности социального инспектора ее уволили. Денег нет. Р. возьмет Анну, найдет для нее няню — сейчас у него хорошая работа, а Э. должна сама о себе позаботиться. Но она обещала найти Р. квартиру. Вот так и проходят ее дни — ищет квартиру для Р, зная, что в субботу ее вышвырнут на улицу. Как и всегда, сознание, что мы живем на краю пропасти, заставляет нас предаваться любви без остатка, жарко, радостно. Но снаружи нарастает опасность. Р. во многом ее контролирует; она задавлена его обвинениями и христианской терминологией. Э. уверяет меня, что это не так, но я-то знаю.

Ходили на выставку Дюфи в галерею Тейт; и первым человеком, кого там встретили, была Салли. Смущение. Так рисковать нельзя. Я что-то быстро сказал девушке и отошел в сторону. Э. вдруг приняла тон матроны — Салли показалась ей уродливой. Какое-то время я не говорил ей, кто такая Салли, но ложь тяготила, странный внутренний холод охватил меня, и тогда я сказал. Выставка яркая, веселая. Дюфи ходит по высоко натянутой проволоке; за исключением редких погрешностей, он прекрасно держит равновесие. Его падения ужасны, но достижения остроумны и приятны.

Салли преследует меня, подстерегает во время моих передвижений по Эшриджу. Она почти серьезно предлагает отпраздновать двадцать один год ее жизни и вступление в наследство во время плавания из Танжера в Йоханнесбург и предлагает мне принять в этом участие. Ее поклонение мне льстит, но и надоедает, а временами, в Эшридже — этом строгом оплоте добродетели, — расстраивает и смущает. Сама по себе она ничего для меня не значит, просто faute de mieux[470] развлечение, когда рядом нет Э.

3 февраля

Трудное время; здесь я ухожу от главной цели, размениваюсь на мелочи, избегаю разногласий и обманываю себя, говоря, что в тиши я развиваюсь. Книга о Греции движется вяло. Я люблю Э., но только когда мы вместе. Салли искушает меня, а мне доставляет удовольствие каждый раз побеждать искушение. В таком поведении есть таящая угрозу параллель с дразнящей воображение прелюдией перед актом любви. Пока на это не клюю. Э. живет сейчас отдельно от Р. и Анны. Все идет к разводу, и тогда мое пребывание здесь станет двусмысленным. Единственное утешение — я не чувствую себя в таком уж противостоянии Эшриджу. Теперь я вижу здесь больше положительного — слабое raison[471] его être[472], — и моя критика заведения стала от этого более основательной. Меня продолжает занимать проблема верности. Связано это не только с Салли — она возбуждает очевидным желанием поцеловаться со мной, — но и с другими девушками. С одной особенно, она тоже из Южной Африки — серьезная, загадочная, легко поддающаяся переменам настроения Санчия. У нее классическое лицо и удивительная способность приковывать к себе внимание; она молчалива, стеснительна, в ней есть тайна. Может быть забавной — мимика, сдержанный юмор, спокойная, здравомыслящая, уравновешенная; может казаться удивительно зрелой, а может и на свой возраст. Она всегда душится южноафриканскими духами с необычным ароматом — приятным и неуловимым, ароматом экзотического цветка. Неясный, непонятный. Вчера вечером мы с Салли сидели перед камином, а Санчия рассказывала нам истории о привидениях, — она придумывала их на месте. Ее грудной голос звучал молодо, она разыгрывала разные роли, глядя в огонь. Неожиданно я почувствовал непередаваемое чувство любви и уважения к ней. Прекрасная, умная и воспитанная; женщина-загадка, таких мы видим на полотнах да Винчи; смутная улыбка. У нее есть то, чего нет у Э., — девственная чистота, некоторая неоформленность черт. Красота белоснежной страницы, ждущей писателя.

9 февраля

Странная пора; живу в подвешенном состоянии. Переписка в резких тонах между мной и Э. Я посылал ей жестокие письма с советами, она по-женски раздраженно отвечала. Между мной и Салли нарастает нежность, нам трудно друг без друга. Мы сплетаем руки, касаемся друг друга, обмениваемся взглядами — очевидные знаки. Два раза гуляли вместе — веселые, робкие, по-молодому нелепые. Я чувствую себя гораздо моложе. Э. старше меня, в чем-то гораздо старше. А нежная спокойная пухленькая Салли, черноглазая, с крепким молодым телом — сама весна. Иногда она бывает необыкновенно хороша, живая, пылкая; мы держимся на очень близком расстоянии друг от друга, напряженно осознавая восхитительную опасность контакта. Это лучшее время в любви — хождение у самого края, когда ни в чем не уверен, взгляды, от которых немеешь и теряешь самообладание, прикосновения, за которыми следует неловкое молчание. И это не детская неуклюжесть малолеток, а любовь из восемнадцатого века с множеством оттенков. Мы оба наслаждаемся неопределенностью, игрой. Но раньше или позже произойдет взрыв. Мы поцелуемся; хотелось бы, чтобы это случилось не скоро, перед самым расставанием, возможно.

Бедняжка Э. томится в Лондоне, потерянная, без денег и крыши над головой; и я ничего не могу для нее сделать. По-прежнему чувствую прочную, ничем не разрушаемую связь с ней. Салли этому не мешает, скорее помогает. Она просто близко, это все поверхностно; Э. далекая, но подлинная; здесь все решает расстояние. Поведение мое низко, это поведение гедониста, но Салли неотразима и я могу сейчас прожить без Э.

12 февраля

Еду в Лондон повидаться с Э. — первый раз за десять дней; для нее они были ужасны, она так нуждалась во мне, а я преспокойно отсиживался в Эшридже, писал ей жестокие, ханжеские письма, заигрывал с Салли. Сейчас она живет в доме наподобие борделя — там сдаются меблированные комнаты; улица, на которой расположен дом, была когда-то вполне респектабельной и спокойной, типично викторианская улица в старомодном Бейсуотере[473]. Когда я приехал, ее не было дома, и записки тоже. Я прождал ее час, томясь от нетерпения, и в конце концов выяснил, что она работает в Сити. Когда в 5.30 мы встретились, Э. поначалу держалась холодно и отстраненно, но в ее комнате, перед камином, мы провели ночь в полной гармонии. Удивительная, необычная страсть, хотя со стороны может показаться, что я — черствый педант, а она — безнравственная неврастеничка. Так мы выглядим в глазах общества, но сами считаем себя совершенно нормальными. В нашей любви нет никакой логики, она, оскверненная, должна была бы давно умереть, однако продолжает гореть чистым, ясным пламенем.