Ветер дул с моря. Когда на островах невской дельты зимой ветер дует с моря, тогда сыреют панели, набухает снег, покрываются белой пленкой фасады домов. А если ветер дует не один день, то небо застилается серым, как борта кораблей, войлоком и посыпает город мелкой и липкой пудрой.

В этот день ветер дул с моря. Ветер гнал на город сплошную стену мокрого снега.

На Николаевском мосту стоял, крепко вцепившись в перила, человек. Здесь метель была особенно сильна, но человек не замечал этого. Только когда ветер хлестал особенно сильно, человек плотнее натягивал папаху и проводил по лицу и побелевшей бороде рукой, упрятанной в варежку. Его ноги почти по колени скрылись в навьюженном снегу. Он упорно смотрел вперед. Так могут смотреть только моряки, когда, застигнутые в море пургой, они ищут проблески маяка, чтобы определять место корабля и провести его между мелей и рифов.

Человек не спускал глаз с Невы. Он пытался рассмотреть черневший сквозь снежные потоки силуэт корабля, стоявшего во льдах Невы.

На мост вбежал солдат. Он низко пригнулся и, прячась от ветра под перилами, стал быстро приближаться к человеку в папахе. Взял его за рукав. Тот вздрогнул и судорожно сунул правую руку в карман.

— Не бойсь! Свой...

— Ну как? — дрожащим голосом спросил человек в папахе.

— Как? Ясно клево! — ответил солдат.

— Значит?.. — В голосе прозвучала нотка радости.

— Значит — гони монету! — начал развязно солдат, — все сделано, как было уговорено... Пойдем-ка отсюда, — вдруг заволновался он, — а то, чорт его знает, вздумается фейерверку раньше начаться...

Они пошли. Дойдя до середины моста, человек в папахе остановил своего спутника и, наклонившись над перилами, протянул руку в сторону невидимого за вьюгой корабля.

— Завтра, — торжественно проговорил он, — завтра в двенадцать часов дня произойдет то, исполнителями чего история избрала меня, капитана первого ранга российского императорского флота Стрельницкого, и тебя, дезертира Ивана Ковшова... Дезертир — и прекраснейшая страница истории... — горько усмехнулся он.

— Ну, ты... того, — грубо оборвал солдат, — историями после займешься, а сейчас, батя, рассчитываться надо. Денежки, брат, счет любят.

Стрельницкий улыбнулся.

— Дурак ты, Ковшов.

— Дурак не дурак, а деньги заработал честно.

— Деньги... что деньги? Главное — идея. Идея, Ковшов, главное...

Но Ковшов не дал ему договорить.

— Куда гнешь? Куда гнешь, спрашиваю? — стал он наседать на Стрельницкого, — брось-ка вкручивать. Идеи на митингах раздают. А Ванька Ковш и пожрать и выпить не дурак. Был уговор, ну и гони деньги.

Капитан презрительно посмотрел на солдата, отвернул рукав бекеши и поднес близко к глазам золотые ручные часы. Мерцавшие фосфором стрелки показывали семь часов.

— Сейчас семь, — проговорил Стрельницкий, — в девять приходи ко мне и получишь свои деньги.

— Давно бы так, а то идеи, идеи!— весело сказал Ковшов и бросился в снежное море Васильевского острова

Капитан еще раз взглянул на Неву, которую продолжал атаковывать вьюжный ветер, и зашагал с моста.

Комната, в которую вошел Стрельницкий, когда-то была кабинетом. Около одной из стен стоял большой письменный стол. На нем письменные принадлежности перемешались с давно немытой чайной посудой и тарелками с засохшими остатками каши и огрызками воблы. Здесь же были сложены пакеты и маленькие мешочки с крупами и мукой. И на все это глядели испуганно сбившиеся в одном углу молодые и старые морские офицеры, обрамленные черными, покрытыми толстым слоем пыли рамами. Около стола, рядом с глубоким кожаным креслом, стояла табуретка, а на ней — примус. На одном окне и двери висели тяжелые портьеры. Другое окно было занавешено двумя пожелтевшими газетными листами. В середине комнаты стояла походная кровать, а вдоль одной из стен — диван. На кровати и диване лежали подушки в посеревших наволочках, одеяла и морские офицерские шинели. Книжный шкап был открыт. Многие его полки пустовали. В камине, к которому примыкал этот шкап, валялась куча грязного белья. В верхней части камина, в животе летящего амура была пробита дыра, а в нее всунута труба небольшой железной печки, которая стояла между кроватью и диваном. Около печки, на низкой скамеечке сидел молодой человек в расстегнутом морском кителе. Он вырывал листы из толстого тома «Энциклопедии» и бросал их в огонь.

Войдя в комнату, Стрельницкий плотно прикрыл дверь и придвинул к узкой щели между дверью и полом свернутый жгутом картофельный мешок. Молодой человек вскочил и подбежал к Стрельницкому.

— Ну как?

— Все в порядке, — ответил, снижая бекешу, Стрельницкий, — поручение комитета выполнено... Еще несколько таких ударов — и большевики лопнут. Настанет их конец, — пророческим тоном произнес Стрельницкий и расслабленно опустился на диван.

— Не им, а нам конец, отец, — горько усмехнулся молодой человек, — у них сила, а что у нас? Интеллигентская неприспособленность. Они голодают. В перспективе у них голод. А с каким ожесточением защищают они свое право на голод! Если бы мы умели достигать такого самоотречения!.. Я ненавижу их, отец, за то, что они сделали с нами, — он обвел глазами комнату, — я ненавижу их и преклоняюсь перед их дьявольской настойчивостью и преданностью идее — несбыточной и мифической.

Молодой человек стал злобно вырывать листы из «Энциклопедии» и бросать их в печку. Стрельницкий усталым взглядом следил, как охватывал огонь бумагу и слизывал буквы и слова.

— Ты прав, Андрей, — устало проговорил капитан, — неспособны мы на высокие идеи. На словах мы — орлы, а на деле... Вот совсем недавно, час назад, я пытался внушить Ковшову, что мы с ним совершили большое идейное дело. Я и сам тогда верил этому. А сейчас я кажусь себе мерзким убийцей из-за угла, — голос его снизился до шопота, — наемным убийцей, Андрей! Идея! Идейность моя не пошла дальше того чтобы торговаться о плате, которую я получу за убийство из-за угла, а не в честном бою...

— Брось, отец, — остановил его Андрей, продолжая сжигать лист за листом.

— Не перебивай. Дай хоть раз в жизни сбросить мундир и побыть самим собой. — Стрельницкий сел на кровать, поднял с пола обрывок газеты и стал свертывать махорочную папиросу. — Вот мы с тобой офицеры. И вместо того, чтобы драться за то, чему присягали, мы сбежали и прятались, как дезертиры, спасая свою шкуру от озверелых матросов; а сейчас нас купили большевики, за паек сделали своими командирами, и мы, неспособные к открытой борьбе, вредим исподтишка. И не идейно вредим. Не хватает нашей идейности на это. Не идейно, а за деньги, за тридцать сребренников. Ковшов в этом отношении честнее нас. Он прямо заявляет: «гони монету». Мы же затушевываем это прямое «гони монету» высокими рассуждениями об идейности. Скоты мы, Андрей...

— Дело проще, отец, — проговорил Андрей после минутного молчания. — Большевиков мы ненавидим, но ненавистью сыт не будешь. Следовательно «гони монету», как говорит твой Ковшов. Цинично? Знаю. Зато жизненно.

Молодой человек встал, застегнул китель, потер концом одеяла ботинки и, надевая пальто, сказал:

— Я иду к Калмыковым. Отдохну там от высоких идей.

Отец молчал.

Ровно в девять прозвучал звонок. Стрельницкий вышел из комнаты и вернулся в сопровождении Ковшова.

Незаметно сбросив с одного из стульев грязные носки, он придвинул этот стул Ковшову.

— Сидеть мне, батя, некогда, — отстранил тот стул. — Тороплюсь. Даешь монету, да я и пойду.

— Как угодно, — сухо ответил Стрельницкий и открыл вделанный в стену несгораемый шкап. — Здесь двадцать пять тысяч, — протянул он вынутую из шкапа пачку денег. — Остальные двадцать пять получишь послезавтра.

Ковшов сунул деньги в карман и вынул усыпанный монограммами тяжелый портсигар. Раскрыв его, он протянул Стрельницкому: