Чего от них ожидать? Во-первых, лучше спланированных и оборудованных – то есть автоматизированных – больниц. Разумно, скажет кто-то. Но дальше творческие идеи, о которых шла речь в документальном фильме, стали по-настоящему амбициозными – помните, это были абсолютно недвусмысленные, серьезные предложения авторитетных в своих областях специалистов. Никаких розыгрышей и мрачных прогнозов – сугубо практичные перспективы в изложении людей, привыкших оперировать терминами «реалии» и «необходимость».
Судя по их словам, БНСОЗ так и ждет того дня, когда входящие в ее компетенцию психиатрические лечебницы взяли бы на себя функцию сертификации «нормального» поведения и коррекции «ненормального» – читайте «адаптацию несчастливых и неудачливых к строгим требованиям современного общества». БНСОЗ станет «министерством благосостояния», а психиатрические манипуляции станут ее единственной крупной задачей.
Далее БНСОЗ придется взять на себя большую ответственность за планирование численности населения, включая управление программой «добровольной эвтаназии» для бесполезных некомпетентных стариков. Возможно, БНСОЗ придется проводить принудительную поголовную контрацепцию среди тинейджеров, которые через несколько лет, став взрослыми, вынужденно обратятся в службу здравоохранения за разрешением произвести на свет детей. И тогда перед БНСОЗ встанет задача оценить генетические качества потенциальных родителей, прежде чем дать им разрешение родить ребенка[36].
Как назвать такой образ мыслей? Левый, правый, либеральный, реакционный? Это порок капитализма – или социализма? Ответ: ничто из вышеперечисленного. Эксперты, которые мыслят в этом направлении, уже не являются частью названных политических дихотомий. Они – над идеологией, если речь идет о традиционных. Они просто… эксперты. Они оперируют фактами, возможностями и практическими решениями, их политика – технократия, упорное стремление к эффективности, порядку и дальнейшему расширению рационального контроля. Партии и правительства приходят и уходят, а эксперты будут всегда, ибо без них не работает система и останавливается машина. И что тогда мы будем делать?
Чем вооружили нас традиционные левые идеологии, чтобы мы могли воспротивиться благонамеренным техническим экспертам, стремящимся сделать нашу жизнь еще более комфортной и безопасной? Ответ: ничем. Запертым в индустриальном левиафане, к кому нам обратиться за решением дилемм, как не к экспертам? Или мы уже зашли так далеко, что должны перестать доверять науке? Разуму? Технической компетенции, которая в первую очередь и создала эту систему?
К вопросам того же порядка отнесем и факт, что диссидентская молодежь принялась за манифесты вроде этого, приколотого на дверях главного входа восставшей Сорбонны в мае 1968 года:
«Начинающаяся революция поставит под вопрос не только капиталистическое, но и промышленное общество. Общество потребителей должно опасаться насильственной смерти; общество отчуждения должно исчезнуть из истории. Мы строим новый, мир самобытный. Воображение – потрясающая сила»[37].
Почему именно протесты молодежи против экспансии технократии стали наиболее заметными?
Нельзя обойти очевидный ответ: молодежь оказалась в авангарде, выступая против почти патологической пассивности взрослого поколения. Только низведя концепцию гражданства в абсолютный нуль, можно оправдать поразительное бездействие нашего старшего поколения. Те, чьи взрослые годы пришлись на Вторую мировую войну, захваченные как есть, застывшими в позах озадаченности и покорности – это состояние Пол Гудмен назвал «болезнью “ничего нельзя сделать”», – фактически устранились из собственной взрослой жизни, если данное понятие воспринимать несколько шире, нежели просто вырасти, беспокоиться о долгах и покупать спиртное, не предъявляя водительских прав. Они отказались от личной ответственности за принятие морально непростых решений, за генерацию идей, за контроль над органами госуправления, за защиту общества от тех, кто его грабит.
Как и почему старшее поколение потеряло контроль над общественными институтами, которые управляли жизнью этого поколения, – слишком долгий рассказ, чтобы включать его в книгу. Незабываемый экономический коллапс в тридцатые, огромное напряжение и усталость во время войны, жалкое, хоть и понятное желание безопасности и отдыха после пережитого, ослепление новым процветанием, чисто защитное оцепенение перед лицом термоядерного террора и затянувшегося международного напряжения в конце сороковых и в пятидесятые, травля «красных», охота на ведьм и махровое невежество в годы правления Маккарти – несомненно, все это сыграло свою роль. А тут еще быстрота и энергия, с какой технократический тоталитаризм вырулил из военных лет в начало эпохи «холодной войны», привлечение огромных военно-промышленных инвестиций, централизация принятия решений в связи с чрезвычайным положением и смешанное со страхом благоговение общественности перед наукой. Ситуация рушилась стремительно и тяжеловесно. Возможно, ни одно общество не смогло бы сохранить присутствия духа; вот и наше не смогло. И это поражение было не только американским. Никола Чиаромонте, пытаясь объяснить активное сопротивление итальянской молодежи, отмечает:
«…молодые – те, кто родился после сорокового года, – обнаружили, что живут в обществе, которое не внушает и не заслуживает уважения… ибо разве современный человек в своем коллективном существовании посягнул на роль какого-нибудь бога или кумира, кроме бога собственности, наслаждений и неограниченного удовлетворения материальных потребностей? Назвал ли он иную причину работать, кроме вознаграждения в виде наслаждений и процветания? Создал ли он что-нибудь, кроме своего «общества потребления», от которого так легко и фальшиво отрекся?»[38]
В Америке Аллен Гинзберг еще в середине пятидесятых назвал кумира старшего поколения бесплодным и всеядным Молохом. Это поколение, чье преждевременное старение так замечательно воплотил Дуайт Эйзенхауэр, а болезнь души так печально проявилась в непристойном поведении, которое люди вроде Джона Фостера Даллеса, Германа Кана[39] и Эдварда Теллера[40] были готовы назвать «политикой». В становлении духа не бывает четких ориентиров, но поэма Гинзберга «Вопль», возможно, стала самым громким объявлением войны поколений. Его можно поставить в ряд с другими знаковыми явлениями, одно из которых – появление журнала «Мэд», стандартного чтения старшеклассников. Правду сказать, инакомыслие «Мэд» было не сильнее «Деток Катценджаммер»[41], но все же язвительный цинизм журнала в отношении американского способа жизни, политики, рекламы, масс-медиа и образования возымел определенный эффект. «Мэд» привнес в кафе-мороженое яростную критику американского среднего класса, которая звучала в ночных клубах из уст комиков середины пятидесятых – тех же Морта Саля и Ленни Брюса. Детям, кому на момент появления «Мэд» было лет двенадцать, сейчас уже за двадцать, и у них за плечами десятилетняя привычка безжалостно поднимать на смех образ жизни своих родителей.
На более серьезном интеллектуальном уровне Гинзберг и битники хронологически совпадают с агрессивной активистской социологией Ч. Райта Миллса – например, с публикацией миллсовских «Причин третьей мировой войны» (1957). Примерно в это время ученическая писанина Миллса начинала превращаться в первоклассные памфлеты. Миллс никоим образом не был первым послевоенным деятелем, который стремился показать истинное состояние американской общественной жизни и культуры; храбрецы, основавшие радикальные журналы наподобие такого, как «Освобождение и несогласие», вопили в этой пустыне уже довольно давно, да и в конце войны Пол Гудман и Дуайт Макдоналд[42], не теряя гуманистического тона, провели куда более точный, чем у Миллса, анализ американской технократии, но популярность досталась именно Миллсу. Его тон звучал крикливо, его риторика лучше запоминалась. Это был успешный теоретик, который вдруг начал призывать к действию людей летаргической профессии в летаргическом обществе. Он готов был клеить самые наглые обвинительные ярлыки, как мишень на грудь врага. Играя в Эмиля Золя[43], он успел обвинить буквально всех.
