Аристов сидел над блокнотом, раздумывал/ И хотя Колесник ни словом, ни намеком не дал ему понять, что считает отряд Попова без вести пропавшим, он мысленно спорил с ним, будучи уверенным, что начальник штаба так именно должен почему-то считать. Почему? А хотя бы потому, что тогда на высоте 195,1 Колесник проявил странную нерешительность и даже робость, а теперь, по какой-то случайности, оказался вроде бы правым. Лишенные самостоятельности люди чаще всего виновными не бывают. Решения за них приходится принимать другим.
Немного успокоившись, Аристов поднялся и приказал Колеснику:
— С этого момента отряд Попова считать действующим самостоятельно!
Удивленный необычным тоном, Колесник спросил:
— Разве это что-либо меняет?
— Да, меняет, если ты не понимаешь этого сам. Бригада не может больше тянуть волынку. Каждое промедление для нас смерти подобно. Понятно тебе это?
— A-а... Теперь понятно. Только я не думаю, что нас погладят по головке. Бросить отряд...
— Мы не бросаем отряд,— раздраженно перебил его Аристов,— а спасаем бригаду. Вот если мы не сделаем этого, то нам действительно снимут голову и правильно сделают. У тебя есть уверенность, что отряд Попова догонит нас? Так к чему же это неуместное умничанье? Все. Действовать, как я сказал! Дорогу Лазарево — Пел-кула будем переходить также тремя колоннами. На Во-ломе, у бараков, соединяемся, делаем переправу и дальше двигаемся ускоренным маршем. Сегодня день отдыха, и до перехода линии охранения он будет последним!
— Судя по всему, у тебя есть свой план. Может, ты все же и меня посвятишь?
— Есть. Только оставь иронию при себе, она делу не помощник. Слушай серьезно, Колесник!
Аристоз присел рядом, раскинул планшет.
— Будем считать, что на три-четыре дня продуктами мы обеспечены.
— Боюсь, что завтра к вечеру опять будет пусто. Люди истощены до крайности...
— Как это пусто? Да мы что, обжираться сюда пришли, что ли? Введем строжайший контроль, под личную ответственность командиров и комиссаров.
— Допустим. Дальше?
— После Воломы делимся на три группы и переходим линию охранения в разных местах. Примерно так. Отряды «Боевые друзья» и «За Родину» — южнее Барановой Горы, Шестаков и Пименов еще южнее, вот здесь, в квадрате 42—24, а штаб и отряд Кукелева сделают поворот к Елмозеру, разгромят гарнизон в бараках, переправятся через озеро и выйдут к высоте 120,3, закажут продукты и будут ждать подхода других групп.
— План хорош. Но из этого может ничего не получиться.
— Почему? Ты же сам все время ратовал за то, чтоб рассредоточить бригаду.
— Раньше, когда у люден были силы, это имело смысл. Мы могли оторваться от противника и скрыться. Теперь нам этого уже не сделать. Пробиваться надо одним кулаком. Просить помощи у пограничников и, когда подойдем к оборонительной полосе, атаковать одновременно с двух сторон.
— Не слишком ли просто? Ты думаешь, финны пропустят нас через дорогу Падаиы — Кузназолок?
— Думаю, что пет. Придется и там пробиваться, с боем.
— Раз пробиваться, два пробиваться... Нехитрая тактика!
— Что поделаешь? Мы солдаты...
— Мы не солдаты,— перебил его Аристов,— мы партизаны!
— Не вижу разницы в этой обстановке.
— Вот это-то и плохо, что не видишь! Мы партизаны, и наша сила в хитрости и внезапности!
— Какая же это хитрость, ценой четырех отрядов спасти один?! — повысил голос и Колесник.— Тут надо смотреть правде в глаза. Допустим, Кукелеву удастся оторваться от противника. Допустим, он разгромит небольшой гарнизон в бараках и переправится через
Елмозеро. Хотя и это бабушка надвое сказала. Успех будет лишь в том случае, если финны увяжутся за другими отрядами... Но они-то, действуя врозь, наверняка не пробьются. И если вопрос будет решен так, то штаб не имеет права идти с Кукелевым. Он обязан быть с главными силами.
— Уж не подозреваешь ли ты меня, что я хочу спасти свою шкуру? — прищурился Аристов, снимая очки.— Вот, оказывается, до чего можно договориться?!
— Я ничего не подозреваю. Я просто не вижу логики.
— Ты много чего не видишь! Ты плохо знаешь партизан, ты не веришь в них...
— Зимой я дважды ходил с партизанами на крупные операции и ничего, кроме хорошего, сказать о них не могу...
— Видишь, ты даже сейчас говоришь — «ходил с ними». Ты в душе себя партизаном не считаешь. В том-то твоя беда, Колесник.
— Это-то к чему, Аристов? Мы ведь обсуждаем совсем другой вопрос.
— А к тому, Колесник, что ты командуешь людьми, которые пришли сюда добровольно и сознательно. Для них нет ничего дороже партизанской чести, и каждый ради нее, не задумываясь, отдаст жизнь... Наша честь состоит теперь в том, чтобы в своп тыл вышла все-таки бригада... Бригада, понимаешь? Во главе со штабом, с документами... Чтобы враг не имел основании утверждать, что он уничтожил бригаду как боевую единицу. В этом большой политический смысл для всего партизанского движения в Карелии на будущее. Очень жаль, что ты не понимаешь этого, Колесник. Ты ведешь себя, как какой-то военспец. Ладно, на этом разговор пока кончаем. После переправы через Волому план дальнейших действий обсудим па совете командиров и комиссаров.
Аристов отошел удовлетворенный. Он был рад, что не поддался вспыхнувшему чувству раздражения, сдержал себя и спокойно высказал все, что давно уже следовало бы знать этому самоуверенному умнику. Пусть для него не будет новостью то решение, которое теперь определенно и твердо созрело у Аристова...
Он направился в расположение отряда имени Анти-кайнена. К месту сбора «антикайненны» пришли последними с опозданием почти на сутки. Кик выяснилось, задержала их болезнь командира. Двое суток страшные желудочные колики мучили Николая Ивановича Кукеле-ва, он не мог двигаться самостоятельно, бойцы, узнав об этом, готовы были нести любимого командира из последних сил, но сам Кукелев воспротивился этому. Тогда комиссар отряда Макарьев и начальник штаба Лопаткин на свой страх и риск решили занять оборону, дождаться, пока командиру станет получше, и потом догонять бригаду. Отряд сдерживал наседающего противника, а фельдшер Валя Канаева применяла все нехитрые походные средства, чтобы облегчить страдания командиру. К счастью, это удалось, отряд ночью благополучно оторвался от противника и недавно соединился с бригадой.
Теперь Кукелев постепенно приходил в себя. Обессиленный, изможденный, с сухим блеском в глазах, он сидел под деревом, то и дело стирая с лица холодную испарину. Заметив приближающегося комиссара бригады, он хотел подняться навстречу, но Аристов еще издали сделал ему знак, чтобы оставался на месте, и сам присел рядом.
— Ну как твоя требуха? — спросил Аристов, чувствуя, что Кукелеву явно лучше, и потому не боясь обидеть его нарочитой грубоватостью.— Слух по бригаде прошел, что вроде ты разрядился...
— Было такое,— слабо улыбнулся Кукелев.
— Ну, теперь все будет в порядке. Это все черника. Одним в спасение, другим во зло. Крепит с нее страшно. Так что ты, брат, поостерегись дальше.
Аристов помолчал, закурил, угостил табаком Кукеле-ва и неожиданно сказал:
— А я только что с Колесником разругался.
Кукелев выжидающе затих с неприкурениой цигаркой. Уловив эту настороженность, Аристов вполголоса изложил и свой план перехода линии финского охранения, и отношение к нему Колесника, и смысл той отповеди, которую он дал начальнику штаба. Начал он спокойно, но по ходу рассказа незаметно для себя распалился, в конце даже выматерился и воскликнул:
— Черт знает, что только мнит о себе этот мальчишка!
Кукелев ни словом, ни движением не выказал своего отношения к услышанному — он сидел и словно бы думал о чем-то другом. Лишь в сощуренных светлых глазах читалась глубокая внутренняя тоска, и трудно было
понять — то ли он удручен рассказом комиссара, то ли его продолжает мучить не утихшая еще боль.
— Чего молчишь? — резко спросил Аристов, когда молчание Кукелева начало раздражать его.