Григорьев, сделав паузу, повторил мысль, которую он уже высказал вечером комиссару и начальнику штаба:
— Просто отойти мы не можем... Мы должны хотя бы на время отбить у противника охоту преследовать нас. Конечно, атаковать в двух направлениях — это нахальство с нашей стороны. Но именно поэтому оно и может принести успех. Важно действовать решительно и с той быстротой, на какую мы способны... Для эвакуации раненых каждый отояд направит в распоряжение санчасти по отделению. Дело это настолько трудное, что им займется комиссар бригады. Все! По местам и готовьтесь к прорыву!
Тут же все командование бригады распределилось на время прорыва по отрядам: комбриг пойдет с «чапаевца-ми», комиссар — с отрядом «За Родину», его помощники Кузьмин и Тихонов — с «антикайненцами» и «Буревестником», а Колесник будет согласовывать действия разведвзвода, «Боевых друзей» и «Мстителей».
Поручение комбрига обидно укололо Аристова. Даже не само поручение — тут ничего особенного не было, эвакуация раненых действительно серьезная проблема, и кому-то из командования бригадой ею надо заниматься. Удивило, как оно было дано. Григорьев мог бы заранее по-товарищески предупредить, что хочет, чтобы этим делом занялся комиссар. А то выдал при всех, без согласования, и чуть ли не в приказном порядке, словно комиссар сам не знает своих обязанностей.
Как только командиры разошлись, Аристов собрался объясниться или хотя бы намекнуть комбригу — не хотелось перед таким трудным боем оставлять на душе даже пустяковой недоговоренности,— но, глянув на Григорьева и увидев его воспаленное, все в наклейках лицо, его беспокойные, даже тоскующие глаза, тут же передумал, решил отложить до более удобного времени, а потом и вовсе устыдился своего намерения: «Черт возьми! О чем я? Об этом ли надо думать теперь?!»
Григорьев посидел, вслушиваясь в звуки неутихающей размеренной перестрелки, попросил закрепить левую руку на перевязь и ушел вместе со связным.
— Пройдусь по отрядам,— сказал он.— Как только сделают переправу, пусть сразу доложат.
Аристов снова — в который уже раз! —побывал в лазарете. Два часа назад там уже числилось двадцать шесть тяжелораненых, доставленных из отрядов. Человек десять кое-как, вплотную друг к другу, разместились в шалаше, остальные, накрытые плащ-палатками, лежали прямо под дождем. Бригадный врач Петухова, ее помощник военфельдшер Чеснов и несколько сандружин-ниц разрывались на части в попытках облегчить им страдания. Раненые продолжали прибывать, и Аристов был удивлен, когда узнал, что на данное время в санчасти находится двадцать три человека.
— Восемь человек уже скончались от ран,— с виноватой грустью пояснила Петухова.
— Скончались от ран,— машинально повторил Аристов. Он словно бы забыл, что люди могут не только мгновенно погибать на поле боя, но и умирать от полученных ран, находясь уже в санчасти.
— Да, мы были бессильны... Ранения бывают безнадежными.
— И много осталось... таких?
Петухова неожиданно заплакала.
— В наших условиях они все погибнут... Большинству нужны операции, ампутация конечностей... Где их проводить, когда, с кем? Мы успеваем только перевязывать. Почистим, перевяжем и все. Это ужасно, это ужасно!
— Успокойся, Екатерина Александровна... Никто не винит тебя,— проникаясь жалостью к ее слезам, сказал Аристов и, подумав, а что же будет, когда начнется прорыв, на мгновение растерялся и тут же, как это бывало с ним, вскипел и на себя и на собеседницу: — Что ты нюни распускаешь? На тебя люди смотрят. Соберись с духом, слышишь! Дай мне фамилии, кто умер, кто вновь поступил.
Аристов обошел всех раненых. Кто был в сознании и узнал его, тому сказал несколько ободряющих слов, кто лежал с закрытыми глазами или метался в бреду — над тем молча постоял, вглядываясь, узнавая и не узнавая его. Знал он многих. Вот и тот пулеметчик Прястов из «Боевых друзей», о котором недавно рассказывал комиссар отряда Поваров. В начале второго наступления он был тяжело ранен в грудь, но продолжал вести огонь и на попытки сандружинниц оттащить его от пулемета ответил: «В разгар боя коммунисты не уходят!» Стрелял, пока не потерял сознание... Теперь вот лежит он неподвижно с закрытыми глазами, часто и судорожно дышит, и две слабые струйки крови сбегают с уголков рта. Вспомнив, что он дал указание Поварову по возвращении оформить документы на награждение Прястова орденом, Аристов склонился к самому лицу пулеметчика и сказал:
— Ты слышишь меня, Прястов? Ты вел себя как настоящий коммунист, ты будешь представлен к ордену!
Ничто не шевельнулось в ответ на бледном, безжизненном лице. Аристов поспешно, кусочком бинта, вытер
стр /йки крови и зашагал в расположение штаба, а в сознании все еще звучал голос Петуховой: «Скончался от ран,..»
Вернувшись, он приказал вызвать Колчина.
Рослый, широкоплечий, с голубыми веселыми глазами, Колчкн был первым красавцем в бригаде. Он пришел в партизаны из Пудожского истребительного батальона; зимой, когда штаб бригады стоял в Чажве, а потом — в Теребовской, служил комендантом штаба, был примером исполнительности и находчивости, добровольно ходил в разведки, но проштрафился по женской линии, запутался в амурных историях с девушками из санчасти и был переведен в отряд с понижением в должности. В отряде служил хорошо, вел себя безупречно. Аристов много раз интересовался мнением о нем и получал положительные отзывы.
Теперь, когда возникла мысль создать группу для эвакуации раненых, лучшей кандидатуры для командования ею Аристов не видел. Такой найдет выход из любого положения.
Колчин явился, с готовностью выслушал задание и спросил:
— Разрешите вопрос, товарищ комиссар?
— Да, слушаю.
— Сколько всего раненых?
— Сейчас двадцать три человека...
— А сколько бойцов будет в моем распоряжении?
— Считай сам. По отделению из каждого отряда. Значит, человек около тридцати.
— Как же нести, товарищ комиссар? Даже по два человека на каждого раненого не приходится.
— А ты что хотел бы? — рассердился Аристов.— Чтоб полбригады тебе дали? Кому-то надо и воевать... Там есть раненые, которые с помощью и сами могут двигаться.
— Наверное, будут и еще раненые? Бой-то вон все идет.
— Будут, наверное.
— На прорыв пойдем, еще больше появится?..
— То не твоя забота. О них позаботятся в отрядах... Не узнаю тебя, Колчин! Ты что — торговаться сюда явился, что ли?
-г Я не торгуюсь, товарищ комиссар. Я думаю. Неужто и совсем безнадежных понесем, товарищ комиссар? И их, и себя мучить...
—- Что ты предлагаешь?
— Неужто нет у наших докторов каких-то порошков, чтоб люди зря не страдали?
— Хватит болтать попусту, Колчин! Тебе ясно задание? Выполняй. Еще раз повторяю, чтобы ни один человек— больной или раненый —не остался на высоте. Головой ответишь,
2
Последний час перед прорывом Григорьев провел в странном состоянии нетерпения и внутренней оцепенелости. Ломило в висках, по спине то и дело прокатывался озноб, каждое неосторожное движение резкой болью отдавалось в раненом плече, он чувствовал, что силы были на исходе и надо бы поберечь их, посидеть и согреться; раз-другой он даже пытался сделать ©то, но как только опускался на землю, сразу туманилось в голове, клонило в сон. Быстро-быстро набегали тревожные видения, он вздрагивал, резко поднимался и вместе с болью возвращалась ясность сознания, а с нею — желание куда-то идти, что-то делать.
Но делать практически было нечего. Все распределено, все намечено, и все теперь будет зависеть уже не от него, а от этих ребят, которые всю ночь, голодные, усталые, израненные, провели под огнем и теперь, по его сигналу, поднимутся в последнюю атаку. Бой будет таким, что он, комбриг, в случае неудачи на каком-либо участке даже не успеет помочь, подбросить подкрепление. Да и где оно? Все в деле, каждый человек на счету, а единственный его резерв — разведвзвод — первым пойдет на прорыв.
Если бы только прорыв! Простой прорыв осуществить было бы легче: навалиться всей бригадой в одном направлении — и все! Но ведь насядут на хвост, будут отрывать кусками, по частям затянут в бой... Истощенным людям не уйти от свежих и сытых егерей. Нет, удачу Григорьев видел не в простом прорыве, а в таком, чтобы финны не смогли прийти в себя хотя бы сутки... Будет ли она? А если вся эта хитрость обернется лишь дополнительными потерями? Имеет ли он, комбриг, право требовать от своих людей так много, коль они безропотно отдали ему практически все — и веру, и силы, и жизни?
