— Хороший, хороший! — одобрила старушка.
— Почему же они не верят мне? — спросила Рябова, пожимая плечами.
Ее раскрасневшееся улыбающееся лицо было таким непривычно растерянным и смущенным, что Лена первой не выдержала:
— Верим! Верим! — закричала она и бросилась к Анне Никитичне поздравлять. Следом за ней — Оля, тетя Фрося.
Даже Орлиев, картинно растопырив руки, обнял Рябову и неловко чмокнул ее в щеку.
— Э-э! Да ты и целоваться-то не умеешь!—выкрикнула Рябова, и в ее желудевого цвета глазах вспыхнул насмешливый огонек.— Вот уж не думала! Как холодной губкой мазнул по щеке! Вам, мужики, у Панкрашова научиться надо. Вот он целуется — огонь по жилам, мороз по коже!
— Аня, что с тобой? — перебила ее Оля.
— А что?
— Не пойму я тебя что-то,— засмеялась Оля.
— А чего непонятного?! Выйду замуж, нарожаю детей— все станет на свое место. Чего тут не понимать?
— Не будет у тебя детей,— сказал Орлиев.
— Это еще почему?
— Поздно спохватилась. Раньше думать надо было.
— Врешь! Не такая уж я и старая! Правда ведь, тетя Фрося? Разве я не смогу уже иметь детей?
— Можешь, можешь... Шурка Аникиева вон и в сорок лет первого родила.
— Видишь?! — торжествующе повернулась Рябова к Орлиеву.— А мне еще тридцать шесть. На зло тебе нарожаю целую кучу — толстеньких, рыжеватеньких, с веснушками... Чтоб все как один на меня были похожи. А тебя вместо крестного отца посажу, чтоб не пророчил. Ну, что притихли? Давайте выпьем за мою свадьбу, а то я трезветь что-то стала.
Орлиев заметно захмелел, и настроение его начало портиться. Грузно навалившись на стол, он долго, пристально смотрел на Павла, словно не узнавая его, потом медленно облизнул набухшие губы и громко спросил:
— Тебя реабилитировали или амнистировали?
Все притихли.
— Разве это имеет значение? — едва заметно улыбнулся Павел, глядя в неподвижные, мутно-свинцовые глаза бывшего командира.
— А как же? Если амнистировали, выходит, просто помиловали... А если реабилитировали, значит, всю вину с тебя сняли... Есть разница, по-твоему, или нет?
Улыбку как рукой смахнуло с внезапно побледневшего лица Павла. На секунду оно стало безжизненно белым, потом на нем начала медленно проявляться и расти другая улыбка — злая, искаженная шрамом и похожая на болезненную гримасу.
Виктор схватил Орлиева за плечо и закричал:
— Перестаньте! Как вам не стыдно?! Какое вы имеете право?!
Орлиев, даже не глядя на него, резким движением стряхнул руку.
— Тихон Захарович! Ряпушки свеженькой, сама ловила! — подскочила к мужчинам тетя Фрося.
— Погоди, мать! — Павел уже овладел собой и придвинулся к самому лицу Орлиева: — Ну, а если за мной нет вины, тогда что? — тихо спросил он, криво усмехаясь в одну сторону.— Не было и нет, тогда как? Нужна мне эта ваша реабилитация или нет?
— Нужна,— мотнул головой Орлиев.
— Она что, вернет мне те девять лет, что ли? Сделает лучше или хуже, чем я есть?
— Павел, не надо,— попросила Оля, обнимая его за плечи и стараясь отвлечь.
— Надо, Оля, надо! — не оборачиваясь, возразил Павел.— Раз уж он начал этот разговор, надо договорить до конца! Он нас три года водил за собой. Его умом мы жили и днем и ночью. Пусть теперь разъяснит мне, почему я должен искать оправдания, если ни в чем не виноват.
— Если не виноват, тебя должны были реабилитировать...
— Ах, так! — Павел несколько секунд в упор смотрел на Орлиева, потом медленным взором обвел всех гостей, тяжело передохнул и неожиданно ласково обратился к Оле: — Ну вот и договорились! Теперь все ясно... Налей-ка мне, Оля... Или постой, я сам.
Он сел, придвинул поближе неоткрытую поллитровку, налил половину стакана и выпил, держа бутылку в руке. Сразу же, не закусывая, налил снова. Горлышко бутылки нервно позвякивало о край стакана, водка проливалась на стол, на аккуратно, по-праздничному нарезанные ломтики черного хлеба, к которому Павел и не притронулся за весь вечер.
— Вот так, Оля, они и жили,— полупьяно бормотал он.— Воевали, в походы ходили, голодали... Только мы ему верили... а он нам нет... Мы всей душой, а он нет... Как же это так, Оля, вышло?.. Курганов, ты ведь тоже ему верил, а?
— Верил,— подчеркнуто громко отозвался Виктор. Он был так зол сейчас на Орлиева, что с удовольствием бросил бы в лицо все накипевшее в нем за эти полтора месяца. Он уже хотел налить себе для храбрости, но его остановил властный голос Орлиева, обращенный к Павлу:
— Дай сюда бутылку!
Вылив в свой стакан остатки водки, Орлиев одним махом осушил его, поднялся, на ходу сорвал с гвоздя у дверей плащ и шапку и, не надевая их, вышел в сени. Он ни с кем не попрощался. Лишь проходя мимо тети Фроси, коротко бросил:
— Не давай ему пить!
Вечеринка была испорчена. Для приличия посидели еще с полчаса. Всем не хотелось оставлять хозяев в грустном настроении, но веселья не получилось.
Долго прощались, чувствуя какую-то неловкость за случившееся. Уговорились встретиться в субботу еще раз, посидеть, поговорить, попеть песен. Рябова даже пообещала достать баян.
Когда они остались одни, Павел спросил мать:
— Ну, как ты теперь считаешь? Надо было нам гостей звать или не надо?
— А как же, Пашенька? Посидели, поговорили... Все честь по чести... А что пошумели маленько, так за столом это у всех случается... С подвыпивших людей велик ли спрос?
— Эх, мать! — покачал головой Павел.— Или ты очень уж у меня умная, или совсем-совсем ничего не понимаешь? В том-то и дело, что шуму у нас и не было. Лучше б пошуметь, да за грудки схватиться, чем так... Ударить и уйти... Ну, где ты меня спать положишь? Давай на полу, а? Как в детстве, помнишь?
1
По привычке Павел проснулся в шесть часов, но впервые за многие годы провалялся в постели до восьми. Отчаянно болела голова, и вставать не хотелось. Мать уже заканчивала топить печь, когда он взял полотенце и в ботинках на босу ногу пошел к озеру.
Утро было сырое, промозглое. Тростники у берега зябко шуршали на ветру ссохшимися пожелтевшими стеблями. Вода обжигала холодом опухшее лицо, леденящими струйками сбегала по спине к поясу, разгоняя сонливость и заставляя приятно поеживаться.
Что-то похожее он много раз испытывал в детстве по субботам, когда отец, покряхтывая от удовольствия на банной полке, нагонял такого знойного пару, что Павел с братьями не выдерживали, выскакивали наружу и, если озеро еще не замерзло, бросались в ледяную воду. Давно это было, какается, даже в какой-то прошлой и чужой жизни.
Но баня и теперь стояла на прежнем месте, только она уменьшилась и нависла подгнившей стеной над самой водой. Павел открыл затекшую дверь. Изнутри пахнуло устоявшейся березовой прелью. Теперь к знакомому запаху примешался запах гнили, давней копоти и запустения. Нехитрая черная каменка местами обрушилась, однако все остальное было на месте. Даже старый, проржавевший ковш стоял на скамье возле огромной бочки, в которой раньше раскаленными камнями грели воду.
Павел никогда не любил домашних хозяйственных дел, но теперь ему вдруг захотелось, чтоб вновь ожила, стала прежней эта заброшенная баня. Он тут же принялся укладывать на свои места провалившиеся внутрь топки камни. Ломкие, крошащиеся от перегрева он заменял новыми, найденными на берегу.
— Куда ты пропал?— мать заглянула в баню.— Зову, зову. Чай пить пора, картошка стынет...
Он ожидал, что мать обрадуется, похвалит его, но она лишь воскликнула:
— Ой, да никак ты каменку ладишь? — и тут же развела руками:— А мы, ить, Пашенька, в поселок ходим... Там баня хорошая построена... Рубль заплатишь — и никаких хлопот.
— Вы можете ходить куда угодно, а я буду тут мыться,— грубо ответил он.
Работать сразу расхотелось. Однако он не пошел завтракать, пока не закончил ремонт каменки.
За завтраком мать, желая загладить свою неловкость, ласково попросила его осмотреть крышу, которая давно уже течет, и из-за этого начал подгнивать сруб. Павел ничего не ответил. Дождавшись, когда мать уйдет в поселок, он собрал кое-какой имевшийся в доме инструмент и вышел во двор.