Они сидели в бомбоубежище, а мысленно обе находились в ауле около Даночки. Как там? В саду ведь зенитки. Немцы будут бросать бомбы в зенитчиков, а попадут в дом. Ирина выругала себя за то, что оставила девочку на попечение Хабибы, но вслух ничего не сказала. Золовка тотчас укорила бы за такие слова: «А то, что маму убьет,— это пусть?»

Рев самолетов, клокочущие разрывы бомб, выстрелы зениток, грохот падающих стен — все слилось воедино. Казалось, город бросили между двух гигантских жерновов и где-то сыплется от перемолки битый кирпич, штукатурка, черепица, куски дерева, щебень, стекла.

— Убило! — завопил чей-то старческий голос.

Апчара не удержалась, высунула голову из щели.

Около банка взорвалась бомба. Машину разнесло вдребезги. Убило и шофера. Он лежал на мостовой метрах в пяти от машины. Из банка выскочили Оришевы. Они взвалили на плечи по мешку и, не обращая внимания на бомбы, побежали с тяжелой ношей в сторону Долин-ска. Сын едва поспевал за отцом. В той стороне штаб армии, а дальше — леса и горы. Куда же они с двумя мешками денег?

— Неужели деньги? — не поверила глазам Апчара.

— Что же еще?

Оришевы скрылись в парке. Некоторое время они мелькали между деревьями. Они уходили в сторону гор, значительно левее дома отдыха, в котором размещался штаб армии. Может быть, потому, что как раз над штабом кружились немецкие самолеты.

Тишина, как это всегда бывает после бомбежки, наступила сразу. Самолеты отбомбились и ушли в сторону Пятигорска. Но дым и пыль еще не рассеялись над городом, облака медленно плывут на восток. Город молчит, словно никак не может прийти в себя. В этой-то гнетущей тишине и послышалась отдаленная артиллерийская канонада.

Не успели Ирина и Апчара вылезти из щели, как услышали сзади себя тот самый старческий голос, который оповестил о бомбе, упавшей около банка.

— Ирина Федоровна! А говорят, бога нет! Есть, есть бог. Это он послал мне вас. Помогите старику, никак я один не справлюсь...

Вспомнить бога у Ирины было не меньше оснований, чем у старого аптекаря, потому что именно к нему-то она и шла. Яков Борисович потащил женщин за куст жасмина, и они увидели тележку, нагруженную коробками, корзинами, бутылями, склянками, свертками, мешочками.

— Вот спасаю добро. Помогите перевезти.

Яков Борисович был одет в черкеску. Она была явно тесна ему. Для ансамбля шили одежду на молодых поджарых парней. Был в оркестре один зурнист, отличавшийся упитанностью, но и его черкеска оказалась аптекарю мала. Зато каракулевая шапка на голове была впору. Кинжал у аптекаря висел почему-то на боку, как в горах пастухи носят нож. Он суетился вокруг тележки и торопил женщин:

— Давайте толкайте. А то опять прилетят...

— Куда?

— Куда, куда... Недалеко. Вон в тот домик с подвалом.

Апчара знала этот дом. Его построил князь Атажу-кин, правитель Кабарды в далеком прошлом. И парк, называемый ныне Кабардинским, также принадлежал ему. Радиомачта, поставленная около этого белого дома под железной крышей, загубила его. Немцы бросили бомбу, крыша радиостанции завалилась. Но подвал под ней уцелел. Надо было только немного расчистить вход.

Яков Борисович и просил это сделать. Неизвестно, удастся немцам перейти через Баксан или нет. Время покажет. А пока старик решил припрятать свои запасы, чтобы они не пропали.

Аптекарь изо всех сил тянул тележку. Ирина и Апчара подталкивали сзади. Старик озирался по сторонам, но никого не было видно поблизости.

Вход в подвал атажукинского дома завалило не сильно. Трудней было отодрать дверь. Старик не разрешил освобождать вход. Пусть так и будет. Меньше подозрения, что здесь клад. Ирина и Апчара подавали аптекарю ящики, корзинки — все, что было на тележке. Старик стоял внизу, у входа в сырой темный подвал, и принимал их.

— Осторожно. Осторожно, детки,— повторял аптекарь.— Яд. Можно отравить полгорода. Цены нет. Медикаменты.

— Зачем их прятать? Раздали бы.— Апчара не знала, как начать свой разговор об аптечке.— Много же больных. И у меня на ферме доярки болеют...

— Раздал бы. Кому? Начни раздавать — сомнут. Раздал бы...

— У Ирины заболела дочь.

— Даночка? Твоя дочка? Что же ты молчишь, дорогая? Что у нее?

— Воспаление легких...

— Боже мой, у ее дочери воспаление легких, а она молчит! Что же ты за мать? — Старик отряхнулся, смахнул пот со лба и исчез в подвале. Оттуда послышались стук и треск. Аптекарю в темноте не легко было найти нужные лекарства. Вышел он, держа в горстях таблетки, порошки, ампулы, шприц и термометр.

— Зачем прятать?—Аптекарь, оказывается, не забыл слов Апчары.— Надо, милая. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Удастся уйти в партизаны, сообщу им об этом кладе. Пусть забирают. Медикаменты им пригодятся. Я не сообщу, вы сделаете это... Как же Да-ночка-то твоя?

Больных доярок Яков Борисович оставил без внимания. Не так уж он был прост, чтобы сразу поверить Ап-чаре.

— Ой, Яков Борисович, так много! — Ирина чуть не расплакалась от радости.— Чем же мне расплачиваться...

— Ничего не надо. Помогли — и то хорошо. Клад этот — наша общая тайна. Общий секрет. Договорились?..

— Договорились. Можете не беспокоиться...

Когда Апчара оглянулась, старик забрасывал камнями вход в подвал.

На радостях Ирина и Апчара добежали до аула за час. Они спешили к Даночке и волновались, не разрушен ли дом. Не переводя дыхания выбежали на главную улицу — отлегло. Артиллеристов в саду уже не было. И вообще в ауле никаких военных — как ветром сдуло.

Хабиба запричитала:

— Благодарение аллаху, думала, не увижу вас. Осталось ли что-нибудь от города?..

— Как Даночка?

— Так же.

Девочка увидела мать, расплакалась. Ирина губами прикоснулась к горячему лбу, приложилась ухом к груди, одновременно стряхивала термометр.

— А где же зенитчики? — спросила у матери Апчара.

— Ушли, а куда ушли, не сказали. Подцепили свои пушки и укатили.

— Неужели...

— Как скажет аллах, так тому и быть.

ЧЕРНОЕ УТРО

На рассвете немцы вступили в аул.

В эту ночь из-за Даночки в доме никто не спал. Но к утру Апчару и Хабибу сморил сон. Апчара прилегла не раздеваясь «на минутку», но, как только головой коснулась подушки, так и забыла про все на свете. Хабиба сидя уронила голову, спит — не спит, не поймешь.

Вдруг на улице затрещали мотоциклы. Ирина бросилась к окну, прильнула глазами к щели неплотно закрытых ставней. Сначала ничего не увидела, но треск приближался. Хотела закричать, но язык словно прилип к гортани. Оглянулась на Апчару, та спит и улыбается во сне. Снится ей что-то хорошее, наверно школа, ведь, в сущности, девчонка еще.

— Немцы...— выдохнула наконец Ирина.

— Где? Что? — Апчара тоже подскочила к окну.

По улице медленно, в две колонны, ехали мотоциклисты в касках и с автоматами. На люльках установлены пулеметы, и в каждой люльке еще один немец, тоже в каске.

— Как в страшном кино...— прошептала Апчара,

— Нет бога, кроме бога. Быть тому, как скажет аллах.— Хабиба не торопилась взглянуть на немцев и по-прежнему сидела на своем стуле.— Утром пришли, значит, недолго испытывать земле тяжесть их сапог.

— Точь-в-точь как в страшном кино,— подтвердила еще раз Апчара.— Пулеметчики в колясках.

Хабиба упорно сидела на своем стуле и оттуда комментировала события:

— В колясках привезли, в гробах увезут.

Мотоциклисты проехали, и улица опустела. Ирина

подвела итог всему происшедшему.

— Вот мы и на оккупированной территории,— горько сказала она.— От Альбияна писем не жди.— Она села на свое место у детской кроватки, уткнулась в горячее тельце Даночки и заплакала. Никто ее не утешал. Все думали об одном и том же. Между Альбияном и ними легла непреодолимая пропасть. Кто знает, доживут ли они до счастливой встречи с ним? От него и так ни слуху ни духу. Последнее письмо получено месяц назад.

— Что теперь делать? Я говорила: эвакуироваться! Вот, дождались! — Апчара с укором взглянула на мать.— Нас уже занесли в список, я знаю, мне говорили. Мама всем верит, всех жалеет: что сосед, что рубаха — без них нельзя. Вот тебе и рубаха.