Как с утра до вечера Быть навеселе!
А выйдешь из хаты Пьяный и сытый.
В небе - Сохатый Бьёт копытом.
8 ноября 1952 * * *
Ветер вечерний дышит,
Каждый вздох - глубок.
Дремлет в нагретой нише Грифельный голубок.
Рядом с живым - нарисованный Дремлет дух святой,
Временем исполосованный,
Белый и золотой.
И прижимается к небу Сонного купола грудь...
Думается: и мне бы Также вот — уснуть!
★ ★ *
Город солнцем выпит и выжжен, Рыбьими ртами окна дышат,
В небе серебряном плавятся крыши Голос чужой поёт о Париже,
Голос чужой поднимается лесенкой, Голос чужой и чужая песенка. Душно сердцу в груди, как в камере, Солнцу седому — в седой лазури.
И возникает над сонной окраиной Косо поставленный парус бури.
* * *
Вправду? иль, может быть, снится Чёрная эта река?
Окон пустые глазницы,
Фонарей золотые ресницы,
Лунных домов бока?
Площадью тёмной, сонной,
Караул печатает шаг,
Плещется опалённый В небе забытый флаг.
Если ты сон, то вещий.
Так я приду домой.
Смолоду мне обещан Матерью мне завещан,
Город — мой!
* * *
Ах, и белы моей земли снега, моей зимы
снега...
Белы, как сахар, как мука, что пароходы нам везут весной, как только сбросит лёд, плечами поведя, река, как сбросит лыжи самолёт.
Белы, как сахар, что грызут ребята наши круглый год, ах, и белы моей земли снега, моей зимы снега...
Белы, как той тетради лист, где пишет буквы младший внук. Он ростом мал и не речист, зато он знает много букв.
Белы, как той тетради лист, как те тетрадные листы, где пишет знаки старший внук. Похожи знаки на следы седых песцов и лёгких птиц — и каждый знак, сказал мне внук, не след, а нота, то есть звук.
Ах, и белы моей земли снега, моей зимы снега...
Под ними спит моя тайга, в своей берлоге спит медведь, метёт метель, метёт пурга, и солнцу лень на нас глядеть...
Я стар и сед, но старый ум
живуч, что рыба подо льдом. Своих отцов я помню чум, своих сынов я вижу дом, в сыновнем доме вижу свет, в отцовском чуме помню тьму, и тяжек вес прошедших лет доныне сердцу моему...
Я помню, как певала мать и ветром вторил ей Таймыр о том, как безысходна гладь,
о том, как безнадежна ширь снегов, снегов зимы моей, снегов, снегов земли моей — снега, снега, везде снега, ей ветром вторила тайга.
Из рыбьей косточки иглой оленьи шкуры шила мать, под ветра свист, под бури вой оленьей жилой шила мать из рыбьей косточки иглой. Кормилец наш, седой олень, нас в шкуру одевал свою про это тоже пела мать, про это я сейчас пою, и внуки не ложатся спать и песню слушают мою.
«Кормилец наш, олень седой, твой лёгок шаг, твой чуток нюх, ты нарты наши мчишь стрелой и под копытом снег, что пух. Кормилец наш, седой олень, твой зорок глаз, ветвист твой рог, копыта светлые твои не знают езженых дорог...
Ты нарты мчишь в тот край земли, где долог для охоты день, где зверь пушной в лесу кишит, а в реках — нельма и таймень.
Туда, туда твой путь лежит, где круглый год охотник сыт, еда обильна и жирна, и сыты дети и жена...
Где шкурки белки и песца и лисий искрящийся мех и соболя, что краше всех, положим мы к ногам купца, и не обманет нас купец».
Так пел охотник, мой отец, так пел отец, молчала мать, седой качая головой,
а дети не ложились спать, и песню слушали его...
Где ж ты, обетованный край, охотника мечтанный рай, где сыт охотник, сыт олень, где бестревожен каждый день, где справедлив и щедр купец, где благородный труд ловца бесхитростно вознаграждён?
Всю жизнь искал тот край отец, всю жизнь искал и пел о нём, пока настигла смерть отца.
Ах, и белы моей земли снега, моей зимы снега!
Для смерти жизнь недорога, и жалость незнакома ей.
У смерти твёрдая рука, и что ей слёзы матерей, шаманов пляс и крик детей? Смерть бьёт всегда наверняка, она без промаха разит, рукой незримого стрелка стрелок поверженный лежит...
Я стар,
но память мне верна, верна, как старая жена, светла, как полымя костра, как нож охотника, остра.
И в зимний хлад и в летний зной я ту весну ношу с собой, в себе, души пресветлый клад. Я ту весну ношу с собой и в горя час, и в счастья день.
Она в душе моей сейчас, она ведёт меня вперёд за часом час, за годом год, от рук моих отводит лень
и жизни пробивает путь и старости отводит тень.
Где вы, земли моей снега? где вы, зимы моей снега? Лучами вымыты снега, лучами выжаты снега, в озёра вылиты снега.
Необратима и горда восставших рек кипит вода, восстав от ледяного сна, вся к солнцу тянется тайга -конец снегам, пришла весна, корнями выпиты снега.
* * *
И вот, в саду старинном Как в самом раннем детстве, С лукошком за малиной Пошла я по соседству.
Сияли в отдаленьи Платки и платья женщин,
Таз медный для варенья,
И солнце — чуть поменьше.
Всё было неизменно Иль началось сначала,
И времени, как сцены,
Я чувство потеряла.
<лето 1955> * * *
Мой первый шаг! Мой первый путь Не зреньем узнаю, а сердцем.
Ты ждал меня! о, дай вздохнуть, Приотвори мне детства дверцу!
И ты открылся, как ларец!
На! ничего наполовину!
Твой каждый мостовой торец Вновь устлан пухом тополиным...
Первоисточник всех чудес (Зачем они вошли в привычку!) Как звёзды доставал с небес Снежинками на рукавичку Ты помнишь? Всё, чем был богат, Ты отдал, щедр и неоплачен,
Мой первый дом, мой первый сад, И солнце первое в придачу.
Так,откровеньями маня,
Путём младенческих прогулок Ты ввёл когда-то в жизнь меня, Борисоглебский переулок!
* * *
Я искала тебя всю ночь,
И сегодня ищу опять,
Но опять ты уходишь прочь,
Не дозваться и не догнать.
Не остыли твои следы,
Звук шагов твоих слышу я,
Но идёшь, не задев земли,
Но идёшь, не смутив воды, Ненастигнутая моя.
Веретёнами фонарей Отражается ночь в реке,
Не сожму я твоей руки В опустевшей своей руке.
Край одежды твоей ловлю,
Между пальцев - клочок зари. Знаешь ты, как тебя люблю,
Хоть со мною - заговори!
Иль земная чужда печаль?
Нов какой же тогда тоске Возвращаешься по ночам К растоптавшей тебя Москве?
Стихотворения (кроме «Город солнцем выпит и выжжен...») впервые опубликованы в журн. «Новый мир». 2000. № 1. С. 108—109.
УСТНЫЕ РАССКАЗЫ5
О МАТЕРИ
ПАПИН ИМЕНИННЫЙ ПИРОГ
Накануне папиных именин пришла тётя Вера — самая младшая из папиных старших сестёр, которую мама не очень любила, потому что, будучи, пожалуй, умнее Лили, она более правильно, не с эмоциональной стороны, а разумом поняла и оценила похищение моей мамой моего папы. И потом тётя Вера, по мнению мамы, своими огромными, добрыми и печальными глазами и несоответствием их со всем остальным лицом походила на княжну Марью, которую мама ненавидела.
Так вот, пришла тётя Вера и сказала: «Завтра Серёжины именины, вот я испекла пирог...» Пирог был яблочный, огромный, с решёточкой, которая была сделана артистически - сначала положены тоненькие прутики, а потом защипнуты края, словом, роскошный пирог. А посреди пирога стояла маленькая Дюймовочка. «Это для Али», — сказала тётя Вера.
Пирог в ожидании завтрашнего торжества поставили на буфет, а буфет стоял в моей комнате. Я легла спать, сжимая Дюймовочку в кулаке, я с ней разговаривала, о ней думала, и постепенно мои мысли перекинулись на пирог, в котором она жила... Я встала, босиком дошла до буфета, поднялась на цыпочки, отломила маленький кусочек решетки, вернулась в кровать и с Дюймовочкой в кулаке съела кусочек её дома. Потом опять встала, опять отломила кусочек пирога и опять, вернувшись, съела его в кровати. Так я путешествовала несколько раз, пока не утомилась и не уснула.
