75 Александр Александрович Брей (Брэй; 7-1931) - литератор, актер, режиссер, художник-иконописец, в Праге сотрудник журнала «Своими путями». По происхождению - обрусевший англичанин. В Москве до эмиграции - участник студии МХТ. В эмиграции до конца 1920-х гг. жил в Чехословакии, был соседом Эфрона и Цветаевой во Вшенорах. В 1925 г. неоднократно читал стихи М. Цветаевой на пражских литературных вечерах. В 1921 г. С. Эфрон играл в поставленной Бреем народной драме «Царь Максимилиан» царского сына.
76 Из Парижа М. Цветаева писала А.А. Тесковой 15 января 1927 г.: «В Праге мне было лучше <...> была добрая, веселая и любящая семья Чириковых» (VI, 353).
77 Валентина Георгиевна Чирикова (урожд. Григорьева; театр, псевд. Иол-шина; 1875-1966) - драматическая актриса, играла в театрах С.-Петербурга, Нижнего Новгорода, Самары. С 1922 г. в эмиграции. С осени 1922 г. - в Чехословакии.
78 Последние строки из 2-го стих, цикла 1924 г. «Под шалью» (II, 240).
79 Строки из цикла «Под шалью», не вошедшие в окончательный вариант.
90 Мария Сергеевна Булгакова (Муна; 1898-1972) - дочь Сергея Николаевича Булгакова, священника, религиозного философа. Первая жена К. Б. Родзеви-ча. См. о ней письмо к А.И. Цветаевой от 1.V.1945 г. и В.Н. Орлову от 20.Х.1964 г.
81 Катерина Николаевна Рейтлингер (по мужу Кист; 1901-1989) - студентка строительно-архитектурного отделения Пражского политехнического института. Познакомилась с М. Цветаевой через старшую сестру, учившуюся с С.Я. Эфроном на одном факультете. В конце 70-х гг. написала воспоминания о М. Цветаевой.
82 Юлия Николаевна Рейтлингер (1898-1988) - старшая сестра К.Н. Рейтлингер. Художница, впоследствии ставшая выдающимся иконописцем. В 30-е гг. приняла монашество (сестра Иоанна). В эти же годы, участвуя как художник в издании листков для детского чтения, выпускавшихся в Религиознопедагогическом кабинете при Православном богословском институте в Париже, она предложила М. Цветаевой написать тексты для этих листков, на что та «живо откликнулась». В 1955 г. сестры возвратились на Родину и поселились в Ташкенте.
83 Олег Вячеславович Туржанский (Лёлик; 1916-1980) - сын Александры Захаровны Туржанской и Вячеслава Константиновича Туржанского (1891-1976).
84 Александра Захаровна Туржанская (урожд. Дмитриева; 7-1974) много помогала М. Цветаевой и в Праге, и в Париже. В 1926 г. Туржанская с сыном и семья Цветаевой совместно снимали флигель в Бельвью под Парижем. Когда, возвратившись из ссылки, А. Эфрон начала собирать рассеянные по всему свету рукописи матери, она обычно сосредоточивала поступающие из-за границы материалы у А.З. Туржанской, а та находила надежную оказию и пересылала их ей в СССР.
85 Персонаж из дилогии П.И. Мельникова-Печерского (1818-1883) «В лесах» и «На горах».
ИЗ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫХ РЕДАКЦИЙ <ПОПЫТКА ЗАПИСЕЙ О MAME'>V
Первые мои воспоминания о маме, о её внешности похожи на рисунки сюрреалистов. Целостности образа нет, потому что глаза ещё не умеют охватить его, а разум — собрать воедино все составные части единства.
Всё окружающее и все окружающие громоздки, необъятны, непостижимы и непропорциональны мне. У людей огромные башмаки, уходящие в высоту длинные ноги, громадные всемогущие руки.
Лиц не видно - они где-то там наверху, разглядеть их можно, только когда они наклоняются ко мне или кто-то берёт меня на руки; тогда только вижу - и пальцем трогаю - большое ухо, большую бровь, большой глаз, который захлопывается при приближении моего пальца, и большой рот, который то целует меня, то говорит «ам» и пытается поймать мою руку; это и смешно, и опасно.
Понятия возраста, пола, красоты, степени родства для меня не существуют, да и собственное моё «я» ещё не определилось, «я» — это сплошная зависимость от всех этих глаз, губ и, главное, — рук. Всё остальное — туман. Чаще всего этот туман разрывают именно мамины руки — они гладят по голове, кормят с ложки, шлёпают, успокаивают, застёгивают, укладывают спать, вертят тобой, как хотят. Они -первая реальность и первая действующая, движущая сила в моей жизни. Тонкие в запястьях, смуглые, беспокойные, они лучше всех, потому что полны блеска серебряных перстней и браслетов, блеска, который приходит и уходит вместе с ней и от неё неотделим.
v Впервые: ЭфронА. «А душа не тонет...»: Письма 1942-1975. Воспоминания. М., 1996. С. 395-417.
Блестящие руки, блестящие глаза, звонкий, тоже блестящий голос — вот мама самых ранних моих лет. Впервые же я увидела её и осознала всю целиком, когда она, исчезнув на несколько дней из моей жизни, вернулась из больницы после операции. Больницу и операцию я поняла много времени спустя, а тут просто открылась дверь в детскую, вошла мама, и как-то сразу, молниеносно, всё то разрозненное, чем она была для меня до сих пор, слилось воедино. Я увидела её всю, с ног до головы, и бросилась к ней, захлебываясь от счастья.
Мама была среднего, скорее невысокого, ^ тз роста, с правильными, чётко вырезанными, но не резкими чертами лица. Нос у неё был прямой, с небольшой горбинкой и красивыми, выразительными ноздрями, именно выразительными, особенно хорошо выражавшими и гнев, и презрение. Впрочем, всё в её лице было выразительным и всё — лукавым, и губы, и их улыбка, и разлёт бровей, и даже ушки, маленькие, почти без мочек, чуткие и настороженные, как у фавна. Глаза её были того редчайшего, светло-ярко-зелёного, цвета, который называется русалочьим и который не изменился, не потускнел и не выцвел у неё до самой смерти. В овале лица долго сохранялось что-то детское, какая-то очень юная округлость. Светло-русые волосы вились мягко и небрежно - всё в ней было без прикрас и в прикрасах не нуждалось. Мама была широка в плечах, узка в бедрах и в талии, подтянута и на всю жизнь сохранила и фигуру, и гибкость подростка. Руки её были не женственные, а мальчишечьи, небольшие, но отнюдь не миниатюрные, крепкие, твёрдые в рукопожатьи, с хорошо развитыми пальцами, чуть квадратными к концам, с широковатыми, но красивой формы ногтями. Кольца и браслеты составляли неотъемлемую часть этих рук, срослись с ними — так раньше крестьянки серёжки носили, вдев их в уши раз и навсегда. Такими — раз и навсегда — были два старинных серебряных браслета, оба литые, выпуклые, один с вкраплённой в него бирюзой, другой гладкий, с вырезанной на нём изумительной летящей птицей, крылья её простирались от края и до края браслета и обнимали собой всё запястье. Три кольца — обручальное, «уцелевшее на скрижалях»2, гемма в серебряной оправе — вырезанная на агате голова Гермеса в крылатом шлеме, и тяжёлый, серебряный же, перстень-печатка, с выгравированным на нём трехмачтовым корабликом и, вокруг кораблика, надписью — «Te6i, моя синпат1я» — очевидно, подарок давно исчезнувшего
моряка давно исчезнувшей невесте. На моей памяти надпись почти совсем стёрлась, да и кораблик стал еле различим. Были ещё кольца, много, они приходили и уходили, но эти три никогда не покидали её пальцев и ушли только вместе с ней.
В тот вечер, когда мама воплотилась для меня в единое целое, на ней было широкое, шумное шёлковое платье с узким лифом, коричневое, а рука, забинтованная после операции, была на перевязи, и даже перевязь эту я запомнила - тёмный кашемировый платок с восточным узором.
Самое моё первое воспоминание о ней - да и о себе самой: -несколько ступеней - на верхней из них я стою, ведут вниз, в большую, чужую комнату. Всё мне кажется смещённым, потому что — полуподвал. Лампочка высоко под потолком, а потолок - низко, раз я стою на лесенке. Не пойму, что ко мне ближе — пол или потолок. Мама там, внизу, под самой лампочкой, то стоит, то медленно поворачивается, слегка расставив руки, и смотрит вовсе не на меня, а себя оглядывает. Возле неё, на коленях, — женщина, что-то на маме трогает, приглаживает, одёргивает, и в воздухе носятся, всё повторяясь и повторяясь, незнакомые слова «юбка-клёш, юбка-клёш». В углу ещё одна женщина, та вовсе без головы, рук у неё тоже нет и вместо ног - чёрная лакированная подставка, но платье на ней -живое и настоящее. Мне велено стоять тихо, я и стою тихо, но скоро зареву, потому что на меня никто не обращает внимания, а я ведь маленькая и могу упасть с лестницы. Это, мама говорила, было в Крыму, и пошёл мне тогда третий год.
