Только, однако, не злоупотребляй моей любовью к тебе и не за не-писанье писем во имя писанья основного. Мне просто время от времени нужно знать, что ты жив и здоров, это можно сделать даже открыткой, даже телеграммой.
Пусть это дико звучит, но я до сих пор не могу простить себе, среди прочего невозвратно не сделанного мною, то, что я в своё время попросту не стащила в библиотеке училища, где работала, монографию твоего отца, о которой тогда писала тебе4. Как она была чудесно издана, какие великолепные репродукции, хотя бы тех же иллюстраций к «Воскресению», сколько зарисовок детей, в том числе и тебя, подростка, юноши. И какой-то семейный праздник, когда все с подарками. И твой портрет, тот trois-quarts67 на который ты и по сей день
похож. Там было много Толстого и Шаляпина, а главное, там было так непередаваемо много жизни — жизни в пол-оборота, с незаконченным жестом, стремительной и вечной в вечной своей незавершённости и незавершаемости.
Не смейся, но я в самом деле была бы не только менее несчастлива, но даже более счастлива, если бы эта книга была у меня здесь. А ведь её нигде не найдёшь. Да и искать-то негде.
Одним из итогов прожитого и пережитого у меня оказалось то, что отпало много лишнего и осталось много подлинного, т. е. отпало всяческое кино, всяческое легкое чтение и смотрение, всякий интерес к этому, всякая потребность. И если не дано мне творить, то хоть хочется дочитать, досмотреть, довидеть, дочувствовать настоящее. Творить же не дано по чисто внешним причинам, дай Бог, чтобы они отпали прежде, чем отпаду я сама!
Вот я недавно писала Лиле о том, что у меня странное чувство, будто бы я живу не свою, а чью-то чужую жизнь. Всё, что было до Туруханска, определённо было моим, а здесь — какой-то пробел, точно настоящая, живая я просто осталась, ну, хотя бы, на пароходе. Так у меня впервые, и причины сама не найду. Ни причины, ни самой себя. Очень редко встречаюсь я с самой собой - на первомайской демонстрации, иногда в настоящей книге, или вот на днях мы провожали в армию одного нашего молоденького работника, и вот представь себе вокзал аэропорта, изредка нарастающий и пропадающий рёв самолёта, идущего на посадку, звук провожающей новобранца гармошки, пляски и песни среди стандартных пейзажей в золочёных рамках и кресел в холстяных чехлах — каменные лица матери и сестёр, а за застеклённой дверью бледная, вялая, слабая весна: снег подался, осел, из-за этого тайга стала выше, точно все деревья встали на цыпочки, зелени ещё нет и в помине, просто обнажились ранее скрытые зимой последние осенние оттенки. Опять гармошка и стук каблуков и песня, но лица всё равно не теплеют, чтобы проводить сына, брата, товарища без слёз. А ведь провожая всегда хочется плакать, даже на заведомо хорошее провожая! И вот здесь я немного «встретила себя» — м. б. оттого, что на минуту пахнуло настоящей жизнью? а уж на обратном пути опять я — не я.
Ешё раз тебе спасибо. Мне очень хочется, чтобы ты не болел и чтобы это лето было у тебя всесторонне удачным. Скажи, а твои боли в спине не могут быть какою-нб. разновидностью вегетативного невроза или чем-то в этом духе? Такие истории длительны, болезненны, но, к счастью, не опасны. Только обычно трудно бывает поставить диагноз — обращался ли ты к хорошему невропатологу?
Крепко тебя, родной, целую. Будь здоров и спокоен.
Твоя Аля
1 Ответ на письмо Б.Л, Пастернака от 27.III.52 г., где он сообщает, что нашел «мамины листочки» и посылает их А.С. «как мамин из странствий вернувшийся автограф, как талисман, как ее ручательство в будущем».
2 «Юношеские стихи» впервые опубликованы полностью в кн.: Цветаева М. Неизданное: Стихи. Проза. Театр. Париж, 1976. В РГАЛИ имеются рукописные варианты и машинопись с авторской правкой 1920 и 1940 гг.
3 А,С. неточно цитирует по памяти последнюю строфу из стих, русской поэтессы Каролины Карловны Павловой (1807-1893) «Ты уцелевший в сердце нищем...». Правильно: «Одно, чего и святотатство / Коснуться в храме не могло; / Моя напасть! мое богатство! / Мое святое ремесло!».
4 См, примеч. 1 к письму Б.Л. Пастернаку от 15.XII.48 г.
Б.Л. Пастернаку
5 июня 1952
Дорогой мой Борис! Ещё плывут по Енисею редкие льдины, а уже июнь! Никак не могу привыкнуть к тому, что здешняя природа и погода так отстают от общепринятого календаря, да и вообще от всего на свете. За окном - безнадёжный дождь, мелкий, нудный, и всё вокруг — цвета дождя, и небо, и земля, и сам Енисей, шумящий возле дома. Этот дождь назревал как болезнь уже несколько суток, и наконец разразился, сперва, а потом и пошёл и пошёл однообразно стучать и скучать по крыше. Ночей у нас уже больше нет, стоит один и тот же непрерывный огромный день, сразу ставший таким же привычным, как недавняя непрерывная ночь. Ешё нигде ни травинки, ни цветочка, весна ещё ленится и потягивается, пасмурная и неприветливая, как старухина дочка из русской сказки. Навигация пока что не началась, но на днях ждём первого пассажирского парохода из Красноярска. Гуси, утки, лебеди прилетели. Кажется, всё готово, всё на местах, дело за весною. Я живу всё так же, без божества, без вдохновенья, и без настоящего дела, несмотря на постоянную занятость и благодаря ей. Сонмы мелких и трудоёмких работ и забот не снимают с меня всё обостряющегося чувства вины и ответственности за то, что всё, что я делаю, - не то и не так, и по существу ни к чему. Быт пожирает бытие, и всё получается вроде сегодняшнего дождя, не нужного здешней болотистой почве, и к тому же такого некрасивого!
Поговорить даже не с кем. Правда, все мои былые собеседники остаются при мне, но ведь это же монолог! А о диалоге и мечтать не приходится. Тоска, честное слово!
Ты прости меня, что я к тебе со своими дождями лезу, как будто бы у тебя самого всегда хорошая погода. Но кому повем? Ты знаешь, когда вода близко шумит, и шум её сливается с ветром, я всегда вспоминаю раннее детство, как мы с мамой приехали в Крым, к Пра, матери
Макса Волошина. Ночь, комната круглая, как башенная (кажется, и в самом дело то была башня), на столе маленький огонёк, свечка или фонарь. В окно врывается чернота, шум прибоя с ветром пополам, и мама говорит — «это море шумит», а седая кудрявая Пра режет хлеб на столе. Я устала с дороги и мне страшновато.
Мне иногда кажется, что я живу уже которую-то жизнь, понимаешь? Есть люди, которым одну жизнь дано прожить, и такие, кто много их проживает. Вот я сейчас читаю книгу о декабристах, и всё время такое чувство, что всё это было Рис а Эфрон недавно, на моей памяти — м. б. просто потому,
что всё живое близко живым? Ведь Пушкин -совсем современник, а Жуковский — далёк. Я хорошо помню Сергея Михайловича Волконского1, внука декабриста, и в самом деле всё близко получается - ведь его отец родился в Сибири!
Нет, Бог с ним с дождём, а жить всё равно интересно. И всё равно — живые — бессмертны!
Когда ты устанешь переводить и захочешь пойти покопаться в огороде, вот в эту самую минутку, между переводом и огородом, напиши мне открытку. (Хотя бы). Пусть у меня будет хоть иллюзия диалога. Мне очень хочется узнать о твоём здоровье, и очень хочется, чтобы никакие боли тебя не мучили. Когда ты долго молчишь, я думаю (и, увы, иногда угадываю!), что ты болеешь. И не столько из-за дождя я написала тебе, и не столько из-за свободного вечера (а их будет так мало летом - дрова, картошка, всякие общественные сенокосы, уборочные, народные стройки!), сколько из-за желания сказать тебе что-то от всего сердца хорошее. И опять не вышло.
Крепко тебя целую. Будь здоров!
Твоя Аля
1 Сергей Михайлович Волконский (1866-1937) - театральный деятель, художественный критик, автор трудов по теории выразительного слова и сценического движения, мемуарист. Общение с ним М. Цветаевой началось в 1919 г. В предисловии к своей книге «Быт и бытие» (Берлин, 1924) обращаясь к М. Цветаевой С.М. Волконский вспоминает об этом общении.
