17.06<1944>'. Милая Аля!Давно тебе не писал по причине незнания твоего адреса; лишь вчера я получил открытку от Лили, в которой последняя сообщает твой адрес.
26-го февраля меня призвали в армию. Три месяца я пробыл в запасном полку под Москвой, причём ездил в Рязанскую обл. на лесозаготовки. В конце мая я уехал с маршевой ротой на фронт, где и нахожусь сейчас. Боёв ещё не было, царит предгрозовое затишье в ожидании огромных сражений и битв. Кормят несколько лучше, чем в запасном полку. Погода часто меняется, места — болотистые, много комаров, местность холмистая, есть и леса. Все это — сведения чисто географического характера, но здесь — фронт, и писать подробно, конечно, нельзя.
Физически я чувствую себя неплохо; в запасном полку месяца полтора болел (всё — нога), а теперь всё зажило; бесспорно, я слабее других в одном — в отношении рук, которые у меня и малы, и не цепки, и не сильны. Пока что работаю по писарской части, но завтра пойду в бой автоматчиком или пулеметчиком. Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу, которая сулит мне в будущем очень много хорошего. Прости за бестолковое — спешное! — письмо. Пиши обязательно. Крепко целую.
Твой брат Мур
Муж, приехавший ко мне в начале июля, рассказал о том, что на все запросы, устные и письменные, его и приятельницы Мура Раечки, получали один и тот же ответ: «В списках убитых и раненых не числится». Последнее письмо от Мура муж получил в августе 1944 г.2, с тех пор — ничего. Я тоже надеюсь, Ася, что он жив, так же как и он, надеюсь на то, что судьба ему сулит в будущем много хорошего. И вместе с тем я не надеюсь на то, что встречусь с ним. Если он, дай Бог, жив, то жить он будет, вероятно, в столице, к которой привык, где вырос, где жизнь его была по-детски счастливой. А я - не столичный житель, а завзятая провинциалка. Но — лишь бы он был жив, лишь бы как-нибудь узнать об этом...
О Серёже я совсем ничего не знаю.
П исала Вам о том, что дала переснять для Вас фотографию, привезенную мужем, где Серёжа и Константин, герой «Горы», сняты вместе. Как только будет готова, вышлю Вам. Асенька, уже совсем темно, буду завтра продолжать. У моих ног трётся и мурлычет рыжий котёнок. Всюду, где бы я ни появилась, заводится и котёнок. Мамина традиция.
Пастернак мне писал о том, что маму и Мура видел в день и час их отъезда из Москвы, попав случайно3 к отчалу их парохода. Он пишет: «Все мы были сумасшедшие в эти дни, мама и я тоже, только у меня была веселая форма этого безумия», — говорит, что должен был встретиться с ними осенью того же года, и действительно оказался в Ела-буге через месяц после маминой смерти. Но, как всегда, он очень неконкретен и не отвечает ни на один из моих вопросов, кроме того, что у него болела рука, когда он писал мне.
Ещё раз повторяю Вам, что все мамины вещи и вся её библиотека, хранившаяся у Садовских, которых Вы знаете, были ими проданы после маминого отъезда из Москвы. Слава Богу, они, видимо, не успели продать рукописи, муж, вернувшись из Куйбышева, с величайшим трудом буквально вырвал их у них. Он не мог мне сказать, все ли рукописи целы, т. к. не знает, что там было, и всё то, что ему удалось спасти, пока в сохранности.
Вот Вам выдержка из последнего Лилиного письма: «С Мариной (когда мы жили врозь) виделись почти каждый день, отношение её к нам было очень неровное: то дружественное, нежное, открытое, то она замыкалась, таилась, скрытничала, точно не верила, раздражалась. Мне было трудно после просьб Серёжи поддерживать в ней уверениями веру в жизнь и бодрость (что я и делала с самого её приезда). Теперь я понимаю, что она не принимала и не выносила никаких советов, тогда же я находила необходимым давать их на каждом шагу. Только теперь я поняла, как ранила ими её. Мы всё понимаем слишком поздно».
Вы меня как-то спрашивали, Ася, — тут меня кто-то перебил, и я забыла, что хотела написать.
Одиночество. С каждым годом возраставшее одиночество среди близких, родных, друзей и просто хорошо относившихся людей, вот что была мамина жизнь в последние годы. Не приходится и говорить о том, что мы её любили и как мы её любили. Но всё это было и не то, и не так, Асенька. Мы всё понимаем слишком поздно. Она нас любила всех — и тоже не так. Если бы мы все пережили всё это, мы умели бы любить так, как каждому нужно. Но её нет, и нам остаётся грызть себе пальцы и собирать оставшиеся крохи. Каждый из нас приложил все силы - и столько же сверх того, чтобы ей было хорошо. Но ничего не вышло. Асенька, никто из нас ни в чём не виноват, все это судьба, рок, в который она так верила. И никто никогда не смог переспорить судьбу поэта.
Вы спрашиваете обо мне. Я поправилась, чувствую себя хорошо, лёгкие в порядке, не в порядке только сердце, но если я от него должна умереть, то, по-моему, это будет не так скоро. Работаю я по специальности, или, как говорят здесь, «художничаю». О природе сказать ничего не могу — я её совсем не вижу. Я [слово неразборчиво] не выхожу за калитку своей дачи. Зарабатываю достаточно — на карманные расходы остаётся около сотни рублей. Всё лето было молоко, теперь пошла картошка. Окружающие ничего, я ни с кем не дружу. Никогда не скучаю, но тоскую.
Асенька, никакие письма, особенно мои, не передадут всей моей нежности к Вам. Мне хочется, чтобы Вы знали, что в моих мыслях о прошлом, о настоящем, в моих мечтах о будущем (я не надеюсь, я только мечтаю), — в моих немного языческих молитвах, — Вы всегда. Берегите себя, Вы нам нужны, мы Вас любим. Я Вам буду, как маме, кофты вязать. Передайте большой привет Андрюше, если можно, пришлите адрес. Я уже давно потеряла тот, что Вы прислали когда-то.
Крепко обнимаю, целую и люблю.
Ваша Аля
' Письмо опубликовано в кн.: Эфрон Г. Письма. Калининград Моек, обл., 1995. С. 192.
2 Как указано Е.Б. Коркиной в коммент. к вышеупомянутой книге: «Через три дня после написания этого письма Г.Э. принял участие в бою <...> и, как записано в книге учета личного состава, “убыл по ранению 7.VII.44”. 183 медсанбат, обслуживавший 154 дивизию, в июле-августе 1944 г. не имел возможности вести учет раненых, поэтому сведения о Г.Э. на этом обрываются» (Там же. С. 223).
3 Как явствует из мемуарного очерка В. Бокова «Собеседник рощ», Б. Пастернак еще за день до отъезда М. Цветаевой приглашал В. Бокова 8.VIII.41 г. проводить ее в эвакуацию (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 173).
А. И. Цветаевой
12 сентября 1945
Дорогая Асенька. Вчера получила Вашу открытку № 2, отставшую от четырёх, полученных мною на днях. Сегодня у меня тоже выходной, как тогда, когда Вы мне писали, только уже сентябрьский день, ясный и холодноватый. Скоро мой день рождения, между прочим, я всегда стараюсь его праздновать. Каждый год на Рождество устраиваю ёлку. Это - домашняя, невытравляемая традиция.
В годовщину маминой смерти я видела её во сне — она сидела за столом, седая и с очень светлыми глазами. Я говорила ей о том, что -как ужасно все умерли и исчезли и я - совсем одна. И стала её звать через стол, как Мур маленький её звал: «May, May»1. Она встала, сказала: «идём» — и стала с меня - не той, что во сне, а с настоящей, спящей — меня снимать одеяло. Это ощущение — скользящего одеяла - было настолько настоящим, что я проснулась.
Я не писала Вам, кажется, о том, что у меня здесь сохранились кое-какие мамины вещи — а так все её пропало. У меня — и в данный момент на мне — её синяя юбка, к<отор>ая всё носится. Есть её, уже состарившиеся, чинёные-перечинёные коричневые полуботинки, к<отор>ые она мне подарила ещё в 1936 г., носки, нитяные светлозелёные в цветную крапинку, потом на моей руке браслет из слоновой кости, который она мне подарила, когда мне было 16 лет; ещё есть носовой платок и красная косынка с чехословацкими человечками, привезённая ею мне в 1939 г. Всё это берегу и стараюсь доберечь до Вас. В предыдущем своём письме послала Вам копию первого и последнего полученного мною здесь Муриного письма.
