Когда эта потаскуха вошла в мою комнату, все дурные мысли тут же убежали от меня. Не знаю, что это за лучи исходили от всего ее существа при каждом ее движении, которые меня успокаивали, утешали. На этот раз она выглядела хорошо, она пополнела, стала солиднее. На ней был стеганый ватный тусский халат, брови она снизу выщипала, на щеке нарисовала родинку, волосы подкрасила басмой, набелилась, нарумянилась, насурмилась. Короче говоря, разоделась и убралась в пух и прах и пришла ко мне в комнату. Она выглядела так, как будто она довольна своей жизнью. Она машинально держала во рту указательный палец левой руки.

Неужели эта красивая женщина была той самой изящной нежной эфирной девочкой в черном тонком платье, с которой я играл в прятки на берегу канала Сурен, той девочкой со свободными детскими манерами, у которой из-под подола платья были видны распалявшие меня стройные щиколотки? Теперь я смотрел на нее и никак не мог этого понять, у меня перед глазами точно опустилась пелена, не знаю почему, я вспоминал бараньи туши, висящие перед лавкой мясника. Жена казалась мне мягким куском мяса без костей, она утратила для меня теперь всю свою прежнюю привлекательность. Она стала солидной, отяжелевшей пестрой женщиной, живущей полной жизнью, приятной во всех отношениях. И это моя жена! Я вдруг со страхом, с ужасом убедился, что жена моя стала взрослой и благоразумной, а я-то, я остался совсем ребенком. Право, я стыдился ее лица, ее глаз. Женщина, которая отдавала свое тело всем, кроме меня… Я утешал себя только призрачной памятью о ее детстве, о том времени, когда у нее было чистое детское лицо, и вся она была легкой и эфирной, и на щеке ее еще не было видно следов от зубов оборванного старика. Нет, это была теперь совсем другая женщина!

Она спросила меня с упреком: «Как ты себя чувствуешь?» Я ответил: «Разве ты не свободна, разве ты не делаешь все, что пожелаешь, какое тебе дело до моего здоровья?» Она ушла, хлопнув дверью. Даже не обернулась посмотреть на меня. Очевидно, я разучился разговаривать с людьми этого мира, с живыми людьми. Она, эта женщина, которую я считал лишенной каких бы то ни было чувств, обиделась на мои слова! Несколько раз я хотел встать, пойти, пасть ей в ноги, плакать, просить прощения. Да, я хотел плакать, потому что думал, если смогу поплакать, то успокоюсь…

Не знаю, сколько прошло времени — несколько минут, несколько часов, несколько веков? Я стал совсем как безумный и упивался своим страданием. Это было сверхчеловеческое наслаждение, наслаждение, доступное только мне, и если существуют боги, то и они не могут испытывать такое сильное наслаждение. Вот тогда-то я и ощутил свое превосходство, почувствовал свое превосходство над чернью, над всей природой, над богами. Боги ведь рождены человеческой похотью, и я стал одним из богов, даже больше, чем богом, ибо ощутил в себе бесконечный и непрерывный ток…

…Но она все же вернулась. Она не была такой жестокосердной, как я предполагал. Я встал, поцеловал полу ее одежды и, плача и кашляя, упал к ее ногам. Я терся щекой о ее колени и несколько раз назвал ее настоящим именем. Ее настоящее имя имело как будто какое-то особое звучание. Но в сердце своем, в глубине своего сердца я повторял: «Потаскуха, потаскуха». Я обхватил и целовал икры ее ног, и они имели вкус огуречной кожуры — горьковатый, нежный и терпкий. Я так плакал, так плакал… не знаю даже, сколько прошло времени. Когда я пришел в себя, ее уже не было.

Меньше мгновения я ощущал в себе все радости и все «страдания человечества, и, переживая это, я сидел перед коптящим светильником так, как сидел перед прибором для курения опиума или как оборванный старик сидел перед своим хламом. Я неподвижно сидел на месте и, не мигая, смотрел на струю копоти, поднимающуюся от светильника. Копоть, как черный снег, оседала у меня на руках и лице. Когда кормилица принесла мне миску ячменной похлебки и плов с курицей, она, увидев меня, завопила от ужаса, бросилась назад, выронила из рук поднос с едой. Мне было приятно, что я ее по крайней мере напугал. Я поднялся с места, срезал щипцами фитиль и подошел к зеркалу. Растер сажу по лицу. Какая жуткая получилась физиономия! Пальцами я оттягивал нижние веки и отпускал их, раздирал рот, я надувал щеки, задирал кверху бороду, закручивал ее с двух сторон, ужасно гримасничал — лицо мое, оказывается, обладало способностью корчить удивительнейшие, смешные и страшные, рожи. Я точно бы выявлял таким образом все облики, все смешные и страшные, неправдоподобные формы, спрятанные в моем существе. Я знал, что это мои рожи, чувствовал, как я их делаю, и в то же время они казались мне смешными. Все эти рожи были во мне, они были мои. Страшная маска преступника и маска смешная, они менялись от одного лишь прикосновения кончика пальца. Облик старика, читающего Коран, облик мясника, облик моей жены — всех их я видел в себе. Они точно бы отразились во мне. Все эти физиономии были во мне, но ни одна из них не была моей.

Состав и черты моего лица разве не получились в результате неведомого начального толчка, в результате соблазна, соития, наследственного отчаяния? Я был хранителем этого наследственного груза. И разве посредством безумного и смехотворного чувства мысли мои помимо воли не были направлены на сохранение этих черт в облике? Возможно, только в момент смерти мое лицо освободится от оков соблазна и примет свой естественный вид, тот, который оно должно иметь.

Но разве и в этом последнем выражении следы тех выражений, которые моя смехотворная воля постоянно гравировала на моем лице, не окажутся наиболее резкими и глубокими? По крайней мере я теперь понял, что от меня зависит, оценил свои возможности. Внезапно я расхохотался, это был резкий, раздирающий душу смех, такой страшный, что у меня самого мурашки побежали по телу. Ведь я не слышал своего голоса, не знал, что это мой голос. Посторонний голос, тот смех, который обычно сидел у меня где-то в глубине горла, я слышал у самого уха, он звучал в моем ухе. Тут же я раскашлялся, и на зеркало шлепнулся сгусток кровавой мокроты, точно кусок моей печени. Я стал размазывать его пальцами по зеркалу. Когда я обернулся, я увидел мою няню, бледную как луна, с растрепанными волосами, с темными перепуганными глазами без блеска. Она держала в руке миску ячменной похлебки, той же похлебки, которую уже приносила, и смотрела на меня с немым ужасом. Я закрыл лицо руками и спрятался за занавеской кладовой.

Когда я попытался заснуть, я почувствовал, что голову мою сжимает раскаленный обруч. Резкий, возбуждающий чувственность запах сандалового масла, которое я налил в светильник, проникал мне в самый мозг.

Он был похож на запах икр моей жены, и во рту у меня был нежный горьковатый вкус огуречной кожуры. Я водил руками по своему телу, по бедрам, голеням, плечам и мысленно сравнивал свое тело с телом моей жены. Линии бедер и ягодиц, тепло тела моей жены воскресли в моей памяти. Это было сильнее воплощения… Я почувствовал, что очень хочу, чтобы ее тело было около меня. Одного движения, одного решения было достаточно, чтобы отвратить это плотское искушение. Но огненный обруч, охвативший мою голову, стал таким тесным и жгучим, что я весь погрузился в таинственное море, полное устрашающих образов.

Было еще темно. Я проснулся от голосов пьяных стражников, которые проходили по улице, вяло переругиваясь и распевая:

Я вспомнил, нет, меня осенило, что у меня есть в кладовой фляга вина, вина, в котором растворен яд индийской кобры, вина, с одним глотком которого исчезнут все кошмары жизни… Но как же та потаскуха? Это слово меня особенно привлекало к ней, представляло ее мне особенно живой и полной страсти.

Что я мог вообразить прекраснее этого: я даю ей пиалу отравленного вина, сам выпиваю до дна такую же пиалу и мы умираем с ней одновременно в корчах и содроганиях. Что такое любовь? Для большинства этой черни — распутство, временное удовольствие. «Любовь» этих людишек надо распознавать в похотливых песнях, мерзких ругательствах, непристойных выражениях, которые они повторяют пьяные и трезвые. Например: «совать ослиную ногу в глину», «взбивать пыль»… Но любовь к ней для меня была чем-то совсем другим. Я знал ее очень давно: удивительные слегка раскосые глаза, маленький полураскрытый рот, глуховатый спокойный голос — все это было для меня наполнено далекими и болезненными воспоминаниями, и я во всем этом искал то, чего я был лишен, что имело ко мне прямое отношение и было у меня отнято.