— А что случилось?
Мсье Линеман помедлил.
— Ладно… Проходи в кабинет.
Несколько человек, сидящих в ряд за боковым столом в директорском кабинете, повернулись в их сторону. Кивнули. Директор улыбнулся. Кашлянул, подождал, пока они сядут.
— У нас сегодня… очень приятные гости.
Один из сидящих рядом с Кронго еще раз кивнул. Повернулся к нему:
— Мсье Дюбуа, мы хотели бы сделать вам серьезное предложение. Мы — это фирма «Эстль» и дирекция объединенных ипподромов Женевы и Берна.
Значит, это — фирма «Эстль». Та самая. «Отделения во всех странах мира».
— Да, я слушаю.
— Судя по предварительному разговору с вашим продюсером… и дирекцией вашего ипподрома… с их стороны возражений не будет. Мы предлагаем вам работу у нас.
— У вас? А… где?
— В Берне или в Женеве — по вашему выбору. Условия — вы будете работать у нас старшим тренером двух конюшен… Рысистой и скаковой… Ну, и, естественно, наездником. Кроме того, вы становитесь владельцем этих конюшен — автоматически после подписания контракта. Естественно, без всякого вложения капитала с вашей стороны. Но — совместно с фирмой. Это будет одним из условий общего договора. Кроме того, вы будете включены в правление — с правом открытого счета. И наконец, фирма готова приобрести лучших лошадей… так ведь, мсье Линеман? Лучших лошадей из тех, с которыми вы сейчас работаете.
Да, условия были королевскими. Совладелец конюшен и член правления…
— Это — все?
— Все. И… нам хотелось бы, чтобы вы не затягивали с решением.
Значит — прощай, Генерал… Прощайте, телохранители на дорожках… Прощайте, холуи, прощайте, сделанные заезды. Что касается лошадей — он увезет с собой Гугенотку… Потом — двух недавно поступивших трехлеток… Еще — двух или трех скаковых…
— Что вы решаете?
Надо соглашаться. Конечно. Надо ответить — этим вычурным языком, которым принято говорить в таких случаях. А впрочем — зачем вычурным…
— Ну… конечно… я должен подумать. Но в общем — я согласен.
Ведь он понимает, самое главное — он сможет взять с собой Ксату.
В квартире матери тихо. Занавески на окнах. Цветы. Волнистый попугайчик в клетке.
— Мама… ну как? Что ты решила?
Мать смотрит на него. Протянула руку, погладила по голове. Как маленького. Она все видит, все читает в его глазах. Она старается сейчас казаться радостной — преувеличенно радостной.
— Ты… у тебя все собрано?
— Да, — он решил скрыть от нее, что перед отъездом в Берн полетит в Бангу — за Ксатой.
Да, все уже собрано. Позади последние сборы. Гугенотка отправлена, ее сопровождает Диомель. Остальные лошади давно в Берне.
— Ну — мам?
— Маврик, — мать садится на край дивана, стараясь не смотреть на него. — Маврик… Я… Я долго думала… Ты не представляешь, как я рада за тебя… Но… поезжай один…
— Мама! Ну — ты что?
— Маврик… Не нужно. Я уже решила. Я… привыкла уже здесь. У меня здесь друзья… Работа… В общем — все. А ты — поезжай. Это нужно для тебя. Ты понимаешь — нужно?
Ему кажется — в этих словах матери звучит упрек. Хотя она старается сейчас дать ему понять, как она рада — рада его успеху.
— Мама… Но это же смешно. Берн. Это же — Берн.
— Мавричек… Ну — Маврянчик мой… Присядь. Вот так, — он видит глаза матери, они все понимают — все до конца. — Ну? Мой знаменитый сын? Мой самый гениальный? Ты обещаешь мне писать?
Она все понимает — и он может не отвечать ей. Уговаривать ее бесполезно. Он помнит — у нее сейчас размолвка с Омегву. Может быть — даже больше, чем размолвка…
— И потом — разве это расстояние? Пригород. Час — и я там. Я буду приезжать. Хорошо, Маврик? А ты… Ты поезжай. Желаю удачи.
Она права. У нее здесь друзья. Потом — здесь остается Жильбер.
— И пиши чаще. Не забывай свою серую, деревенскую мать. Звони.
— Хорошо, мама.
— Сюда… — стеклянная дверь за Кронго закрылась.
Лефевр и Поль стояли рядом. На долю секунды Кронго показалось, что они ждут — он должен им сказать о бумажке, которую незаметно положил в карман. Кронго вспомнил слова Пьера о барже, о том, как топят заложников. Он подождал — но оба, и Лефевр, и Поль, молчали. Нет, ему показалось, они ничего не заметили. Конечно… Они просто устали. Они не собираются спрашивать его о чем-либо. Лефевр смахнул со лба пот, улыбнулся:
— Вот служба… Проходите, мсье, проходите…
В почетной ложе на большом столе, за который сел Кронго, были аккуратно разложены карандаши, чистая бумага, свежие программки сегодняшних бегов и скачек, расставлены бутылки с минеральной водой, вазы с фруктами. Отсюда, из кабинета второго яруса, был хорошо виден ипподром — идеально открывающийся двухкилометровый овал дорожек. Европеец, сидевший рядом с Кронго, чистил ножом апельсин. Кронго обратил внимание на его руки — они были морщинистыми, с желтыми и коричневыми старческими пятнами, пальцы слабо нажимали на нож, пытаясь снять оставшуюся после кожуры белую бархатистую пленку.
— Кстати, Кронго, мне будет очень, очень… — Крейсс, сидящий в стороне, сделал особое движение вверх подбородком. — Господин пресвитер!
Руки европейца застыли, короткий горбатый нос, сплошь усеянный красными жилками, был неподвижен, оттопыренные синие губы не шевельнулись. Европеец будто вглядывался, стоит ли ему еще снимать белую волокнистую пленку или можно уже есть апельсин.
— Я рад представить вам, господин пресвитер, директора ипподрома, мсье Маврикия Кронго… — Крейсс незаметно показал рукой, и креол, стоящий за его спиной, отошел. — Кстати, к нашему разговору, господин пресвитер… Мсье Кронго — человек нейтральный, он не поддерживал борьбы правительства, не участвовал в том, что, может быть, претит вам, — в вооруженном восстании… Видите ли, Кронго, — Крейсс придвинул к нему бокал, налил из бутылки пузырящейся прозрачной воды. — Господин пресвитер представляет экуменическое движение, он у нас в гостях с тем, чтобы… Джекоб Рут — представитель Всемирного совета церквей…
— Прошу вас, не нужно, господин Крейсс… Я постараюсь сам составить впечатление о том, какая обстановка складывается у вас.
Пресвитер говорил тихо, и Кронго понял, что его губы кажутся синими из-за нескольких голубых волдырей у самой линии рта.
— Простите, мистер Кронго… Почему они… перед тем как туда зайти, кружатся? Почему не бегут?
Ударил колокол, крышки боксов открылись, и буланый Эль, сильно опередив других, рванулся к бровке. Трибуны закричали. Мелко забил колокол: одну из дверей заклинило — и лошадь осталась стоять в боксе.
— Фальстарт! — крикнул голос в громкоговорителе. — Фальстарт! Фальстарт! Фальстарт!
Заният с трудом остановил Эля, вернул его на собранном галопе к старту, пристроил к крупу Дилеммы. Задние дверцы боксов открылись, служители стали по очереди заводить в них лошадей. Бумажка была не от Пьера, подумал Кронго.
— Надо пускать лошадей одновременно, так, чтобы никто не получил преимущества, — сказал он, глядя на пресвитера и стараясь не замечать его волдырей. — Скаковая лошадь может начинать с места, ей не нужен разгон…
Пресвитер незаметно отломил дольку апельсина. Крейсс, улыбаясь, сделал Кронго знак — «правильно, говорите с ним, занимайте его». Вздохнул, скрестил пальцы:
— Господин пресвитер, я не знаю, могу ли я вас просить… Отец Джекоб, мне хотелось, чтобы вы почувствовали необычность этого праздника, обстановки, царящей здесь.
Пресвитер осторожно сосал дольку апельсина.
— И допустим… я не хочу навязывать свое мнение… Я, конечно, верующий, но не пацифист… Но вы видите сами… люди, черные и белые, стоят здесь рядом… Не могли бы мы сделать этот кубок традиционным? Назвать его, скажем, Кубком Дружбы? И просить вас войти в жюри?
Лицо Крейсса, в котором нос был как бы перевернутым повторением губ, застыло, подбородок сморщился, глаза смотрели на дорожку. Пресвитер повернулся к Кронго. Серые глаза его под коричневыми бугристыми веками были спокойными и ясными.
