– Позволь мне, по крайней мере, остаться при тебе, чтобы я могла разделить твою участь до твоей смерти!
Король был тронут, но тотчас же овладел собой и, отстранив ее от себя, проговорил равнодушным тоном:
– Графиня Шатобриан, вы окончательно убедили всех нас, что не стоите любви французского короля. Прошу вас завтра же выехать из этого дома; я желаю остаться один в Альказаре.
С этими словами король Франциск вышел из комнаты, вздрогнув от крика отчаяния, который вырвался из груди несчастной женщины.
Глава 14
В юго-западной Франции, несколько ниже Рошфора, вливается в океан малоизвестная река Шаранта, узкая, но глубокая на всем протяжении. Берега ее чрезвычайно живописны, направо и налево тянутся роскошные луга, прерываемые холмами и группами деревьев. Древние рыцарские замки, составляющие редкость в остальной Франции, отражаются в зеленоватой чистой воде своими первобытными формами. Между ними возвышается и старинный Тальебург со стенами из светло-серого песчаника, который упоминается в романсах времен Людовика Святого. Окружающая местность носит название Сентонж и в ней главный город – Сент. Римляне оставили тут много следов своего существования; и все вместе – воспоминания о разных исторических эпохах, удаление от большой дороги, тихая могучая река, богатая растительность – производит неотразимое впечатление. Здесь более чем где-нибудь романический герой мог искать отдыха после всех испытанных им бурь и разочарований и наслаждаться природой под раскидистыми ветвями роскошных лиственных деревьев. Три мили вверх от Сента, на холме у самой реки, расположен был замок Коньяк. С северной стороны из Узких окон замка открывался вид через реку на зеленые луга, окруженные буковыми лесами. С южной стороны отлогий склон холма примыкал к обширному парку с вековыми деревьями и длинной вязовой аллеей посредине. Местечко Коньяк, расположенное у подножия холма, было почти закрыто зеленью парка. Под одним из вязов этого парка, как известно, родился король Франциск I; в этом замке прожил он свою первую молодость. Сюда стремился он теперь душою из мрачного Альказара, который казался ему еще печальнее и уединеннее после памятной для него ноябрьской ночи. Когда нам кажется, что мы кончаем наше земное странствование, мы всего охотнее возвращаемся мысленно к началу нашей жизни, подобно раненому зверю, который, напрягая свои последние силы, стремится достигнуть кустарника, где он некогда находил себе спокойствие и безопасность.
Король Франциск, передав свою власть сыну, был уверен, что теперь уже нет никакого повода держать его долее в Альказаре. «Быть может, – думал он, – скоро придет время, когда меня выпустят на свободу. Тогда я уеду в Коньяк и останусь там до конца моей жизни!»
Задавшись этою мыслью, король приказал привести все в порядок в замке и заботиться о сбережении лесов и дичи. Слуги в замке, считавшие короля пропавшим навсегда, не знали что и думать об этом распоряжении. Хотя старый дворецкий часто получал письма из Испании, но он был человек необщительный и от него было трудно узнать что-либо. Наконец, в марте 1526 года начались деятельные приготовления к приему гостей; в замок прибыл седовласый камердинер, одетый в незнакомую ливрею, и получил от дворецкого разрешение убрать комнаты в восточной башне по своему усмотрению. Все это в высшей степени возбудило любопытство старой прислуги в замке; не было конца различным догадкам; и так как всякая мелочь в подобных случаях дает повод к разным предположениям, то слуги решили между собой, что дворецкий ожидает приезда каких-то дам. Этой догадке, по-видимому, суждено было оправдаться, так как пришло известие из Ангулема, отстоявшего всего на несколько миль от Коньяка, что правительница намерена проехать в Бордо с большой свитой. Таким образом, было полное основание думать, что, возвращаясь в Париж, она остановится весной в замке Коньяк; но при этом всех сбивало с толку то обстоятельство, что приехавший слуга не носил Ангулемской ливреи.
Между тем не только слуги в замке Коньяк, но даже приближенные короля Франциска, затруднились бы сказать что-нибудь относительно ближайшего будущего. Ноябрьская ночь в замке Инфантадо привела далеко не к тем результатам, какие можно было ожидать. Король, вернувшись в Альказар, не захотел видеть Бриона и провел несколько часов один. Подвиг самоотречения, который он взял на себя, оказался ему не по силам, так как был противен его эгоистической и художественной природе. Он смутно чувствовал, что поставил себя в искусственное положение, и возмущался против насилия, которое хотел сделать над собой. Если бы он согласился вовремя выслушать Бриона, то все еще могло устроиться и прийти в равновесие.
Франциска, со своей стороны, испытывала не только горе и отчаяние, но и глубокое озлобление, что человек, которого она так безгранично любила, отвергает ее, даже не потребовав от нее никаких объяснений. Кровь Фуа заговорила в ней, как некогда в день смерти королевы Клавдии в Париже, и теперь еще с большей силой, нежели тогда, потому что подобные ощущения никогда не возобновляются в одинаковой степени, а всегда бывают сильнее или слабее. Обращение с нею сестры короля еще более усиливало ее гнев. Маргарита, которая, по-видимому, была так расположена к ней, выказывала ей теперь молчаливое презрение. Она не знала, что герцогиня, под влиянием собственного огорчения, приписывала ей решение короля отречься от престола. Франциска, со своей стороны, была слишком горда, чтобы сделать малейшую попытку оправдать себя даже перед этой женщиной, которую глубоко уважала. Она вышла из комнаты раньше Маргариты и пошла к Химене. Хотя она не имела полного доверия к молодой девушке, которая так неожиданно сделалась ее соперницей, но была уверена, что здесь по крайней мере не встретит светских предрассудков. Разбудив Химену, она попросила ее немедленно выхлопотать от дворецкого лошадей и двух проводников, потому что она намерена через час отправиться в путь. В первую минуту Химена не могла выговорить ни одного слова от отчаяния, но наконец, сделав над собой усилие, спросила, что случилось.
Но графиня Шатобриан была в таком настроении, что не имела никакого желания рассказывать кому бы то ни было о своих страданиях. Она холодно повторила свою просьбу и спросила, может ли она надеяться, что ей дадут лошадей и провожатых, и что, в противном случае, она уйдет пешком из Мадрида.
Химена, видя, насколько неуместны всякие вопросы, молча встала с постели и поспешно оделась; и только выходя из комнаты, решилась спросить:
– Надеюсь, Франциска, ты не оттолкнешь меня вследствие того, что другие причинили тебе горе, и возьмешь меня с собой.
– Нет, Химена! Ты будешь теперь единственным утешением короля; ты должна остаться здесь. Я не нуждаюсь в утешениях.
– Но я не могу жить без тебя. Если ты не захочешь взять меня, то я поеду вслед за тобой, – возразила Химена и, не дожидаясь ответа, пошла к отцу.
Герцог пришел в ужас от мысли, что его дочь хочет открыто уехать из Мадрида с графиней Шатобриан, которая пользовалась такой дурной репутацией, и резко выразил свое неодобрение.
– Выбирайте между большим или меньшим несчастьем! – сказала Химена. – Если я останусь здесь, то имени Инфантадо будет нанесен еще больший удар; если я уеду, то ваше имя останется незапятнанным!
Герцог не понял значения этих слов, но под влиянием суеверного страха изъявил согласие на отъезд дочери.
Во втором часу ночи графиня Шатобриан и Химена выехали из замка в сопровождении двух слуг. Ворота замка на этот раз отворились перед ними без всякого затруднения. С гор им навстречу дул резкий, пронизывающий ветер, смешанный с дождем. Обе женщины молчали, каждая из них была поглощена своими думами. Полчаса спустя выехала герцогиня Маргарита со своей свитой, среди которой были Маро и Бюде, но и здесь при выезде никто не решался прервать общего молчания.
Король, удалившись в Альказар, не хотел никого видеть и даже не простился с сестрой. Только на следующее утро, когда одиночество сделалось для него невыносимым, он приказал позвать к себе Бриона. Он мысленно решил не делать никакого намека на случившееся и хотел заявить Бриону, что намерен просить императора о дозволении ему вернуться во Францию. Для короля, при его возбужденном состоянии, было своего рода утешением оказать благодеяние неблагодарному другу, так как этим удовлетворялось его оскорбленное самолюбие.
