— Тебя могут увидеть, — предупредила ее Галка, косясь на чересчур открытый купальник подруги.

Итальянка усмехнулась и пошла к морю. Поболтав ногой в воде, она неторопливо вернулась за камень.

— А что такое стыд? — посмотрела Вильма на Галку. И ту же, не дав ответить, заговорила быстро, энергично жестикулируя: — Убивать людей стыдно или нет? Я спрашиваю потому что убивала. Правда, не здесь — на Средиземном море, но это все равно. Люди везде — люди. Мне говорили, что убивать в бою не стыдно, что это даже считается геройством. Нас учили убивать так, как учат серьезному нужному ремеслу — обдуманно, толково. И никому не было стыдно. Неужели стыд — это только нагое тело? Почему стыдно дать человеку жизнь, но не стыдно оборвать ее? Что ты так смотришь на меня. Тебя удивляют мои рассуждения? Год назад я тоже бы удивилась — нет, возмутилась бы, услышав такие слова. Год назад моя голова была набита бредом, который называется военной романтикой. «За честь знамени! За короля!» Не правда ли, красиво звучит? «Итальянские спортсмены, на вас смотрит нация!» Ерунда! Никто не смотрел на нас, когда, надев респираторы и повесив к поясам подрывные заряды, мы выходили из люков субмарин, прокравшихся к английским рейдам. Взрывы, рвущие на куски корабли и людей, звучали для нас бравурным маршем. Потом, вернувшись на базу, мы пили шампанское, празднуя успех, а на краю стола стояли бокалы тех, кто не вернулся из похода. Так требовала традиция. Но с каждым разом число бокалов на краю стола росло, и вскоре от этой традиции пришлось отказаться…

Вильма легла на песок рядом с Галкой и закинула руки за голову, подставляя лицо солнцу.

— Нас баловали. — Голос Вильмы стал тише, размереннее. — Во время отдыха нас поселяли в шикарных отелях, где нам в кровати подавали шоколад со сливками. Адмиралы запросто жали нам руки и называли нас по именам. А потом мы шли в новый поход…

Небольшая прозрачная волна лениво плеснула на берег и зашелестела песком. Вильма вздрогнула, быстро села и потянулась к зонтику.

— Солнце припекает… Можно обгореть.

Она открыла возле себя зонтик и снова легла.

— Из первого состава отряда сюда прибыло десять человек, — после долгой паузы снова заговорила Вильма. — Через три месяца нас осталось только четверо: Умберто, Гвидо, Марио и я. А вчера нас стало трое — умер Умберто. Он был самым отчаянным и самым удачливым из нас. Вчера он сделал то, что уже долго не удавалось нашим ребятам, — подорвал на Туапсинском рейде русский транспорт, а затем сделал то, что вообще не удавалось еще никому, — раненный, с поврежденным респиратором, вернулся на матку. Но вернулся для того, чтобы умереть. Он умер уже здесь — на базе, через час после того как пришла радиограмма о награждении его «Савойским крестом» — орденом, которым награждают только высших офицеров. Для него было сделано исключение. Умберто был тщеславен. Я думала, это известие приободрит его. Но он смял радиограмму и бросил в таз с грязными бинтами. А потом подозвал меня. «Вильма, — спросил он спокойно, будто речь шла о чем-то обычном, — за что я умираю?» Я залепетала о долге. «Нет, — сказал он, — я никому не должен. Разве только матери, давшей мне жизнь. Но ведь не она послала меня в Россию». Когда он умер, мне стало страшно. Я вдруг подумала, что никто из нас не вернется отсюда.

Вильма повернулась к Галке, и та увидела ее широко раскрытые лихорадочно блестевшие глаза.

— Понимаешь — никто! — крикнула итальянка, вскакивая на ноги. — Нас всех убьют потому, что нас здесь ненавидят, потому что слишком много зла принесли мы с собой!

Она села и, подобрав осколок большой ракушки, стала чертить им на песке какие-то узоры.

— У меня будет ребенок, — вдруг тихо сказала она.

Галка растерялась, не зная, что ответить на это неожиданное признание.

— Поздравляю! — наконец сказала она.

— Не с чем, — криво усмехнулась Вильма. — Я решила иметь ребенка, чтобы уехать домой. Для меня это единственный способ бежать отсюда. Меня вынуждены будут отправить в Италию.

— Во-от как! — протянула Галка, обескураженная такой откровенностью — А кто отец ребенка, если не секрет?

— Нет, не секрет. Но это не имеет значения.

— Ты не любишь этого человека?

— А ты хотела, чтобы я любила его? — с неожиданной злостью крикнула Вильма. — Чтобы я уехала домой, оставив его здесь — в этом аду, чтобы я, ожидая его с войны, дождалась похоронной?

Она отшвырнула обломок ракушки и стерла начерченный на песке узор.

— Тебя можно понять, — сказала Галка. Она искренне жалела Вильму и вовсе не хотела ее обидеть. Но она сказала не правду — понять поступок итальянки она не могла. Не могла понять, почему эта неробкая и физически сильная женщина испугалась своего прозрения.

— Врешь! — вскипела вдруг Вильма. — Ты не можешь понять меня! Ты считаешь меня развратной девкой!

— Я этого не говорила, — возразила Галка.

— Но ты так думаешь — я знаю. Я давно это знаю! Ты осуждаешь меня!

— Нет, я не осуждаю, — все так же спокойно сказала Галка.

— Опять врешь! — Вильма яростно тряхнула головой, так что ее волосы упали на лицо, закрыли глаза. — Ты не можешь не сравнивать меня с собой. Ты чистенькая. Ты ухитрилась не замараться, хотя грязь была вокруг тебя. Ты стала актрисой, вышла замуж. Искусство! Муж! Тебе плевать на войну, на миллионы смертей! Тебя это не коснулось.

— Ты напрасно так думаешь, — удивляясь своей выдержке, ответила Галка. — Все это меня коснулось, и не меньше, чем тебя.

Вильма снова усмехнулась, откинула назад волосы, встала, подобрала свои вещи и, ничего не сказав, пошла к катеру. Немного помедлив, Галка натянула платье и последовала за ней.

Прямо на скале, у которой был ошвартован катер, дель Сарто и Кулагин готовили завтрак: резали колбасу, сыр, хлеб, вскрывали консервы и бутылки. Вильма уже успела присоединиться к ним и стелила на небольшом возвышении скатерть. Итальянка старалась не глядеть на Галку и с какой-то неестественной оживленностью кокетничала с Кулагиным. Объяснялись они по-немецки, так как Вильма не знала русского языка, а Кулагин итальянского.

— Говорят, у вас замечательный голос, — болтала Вильма. — Я обязательно приду послушать. Когда вы выступаете?