Григорий был, как родная земля, изуродованная рукой врага. Родные города зияли ужасающими ранами, страшными шрамами. Родная земля была попрана ногами захватчиков, железными гвоздями их сапог. Чёрные шрамы ожогов уродовали города и деревни, стройные здания фабрик и заводов были вдавлены в землю, перестали существовать посёлки, на земле лежали искалеченные леса. И в сто раз более любимой стала сейчас родная земля, в сто раз больше хотелось отдать ей все силы, чтобы залечить её раны, чтобы вернуть её к прежней жизни, чтобы она снова расцвела улыбкой под ласковым солнцем свободы.
— Плохо было без тебя, Маруся, ох, как плохо! — сказал он ласково.
И она знала, что он говорит не о том времени, когда они были разлучены, когда они были вдали друг от друга, а именно о том периоде, когда они встретились вновь, о дурных днях в госпитале и здесь, дома.
— Тихо, тихо, я с тобой, слышишь, всегда, всегда буду с тобой, — шептала она ему на ухо, словно поверяя величайшую тайну. — И ты будешь со мной, всегда, всегда, правда?
— Всегда, любимая…
— И не уйдёшь, никогда не уйдёшь от меня?
— Милая моя!
За окном смеркался день. Зажигались затемнённые фонари на улицах. Отсюда ясно были видны очертания моста и там, за ним, высокие стены Кремля.
Теперь она находила в себе слова, которые с таким трудом искала раньше, в госпитале. Она думала: «Всё страшное, что ты пережил, я заслоню от твоих глаз. Я снова научу тебя улыбаться, снова разбужу в тебе радость жизни, которая кипела в тебе. Уберу каждый камень с твоего пути, замечу каждое препятствие и вовремя преодолею его. Я пододвину к твоей руке всё, что тебе понадобится, чтобы ты не почувствовал отсутствия другой руки. Я буду глядеть на тебя такими восхищёнными глазами, что никто не подумает, будто шрамы и рубцы уродуют тебя».
Но теперь всего этого уже не нужно говорить. Теперь всё это уже известно без слов — известно и ей и ему до глубины сердца.
Григорий вдруг вскочил.
— Включи радио, скорей включи радио!
Она воткнула в розетку штепсель. Разумеется, Григорий не ошибся и на этот раз. В чёрном диске что-то шумело и булькало, словно где-то поблизости кипела вода. А потом сладостно, захватывающе зазвучал сигнал:
Широка страна моя родная…
Серебристые, стеклянные, ясные звуки. Это уж не был мотив песни. Это ласковым, мягким голосом говорила мать-родина. Чаяния миллионов, и радость миллионов, и счастье миллионов было в этих звуках.
А Григорий знал, Григорий чувствовал. Словно он был тайными нитями связан с тем, что происходило там, далеко. Он мог иногда спать крепким сном и просыпался с криком: «Включи радио, включи радио!» И тёмный диск сладостно, мелодично оповещал:
Широка страна моя родная…
Он бывал очень занят чем-нибудь и вдруг бросал всё и просил: «Радио, скорей радио!..»
Он никогда не ошибался. Он смотрел на пурпурные, золотистые, зелёные звёзды ракет, рассыпающиеся по небу, и говорил уверенно: «Сегодня будет ещё одни салют».
И не ошибался. Словно он был физически связан с далёкими фронтами, с операциями армий, с родной землёй, тот или иной участок которой снова вырывали из рук врага.
Широка страна моя родная…
В прихожей прозвучал звонок. Мария поспешно выбежала. В дверях стоял Воронцов. Она отступила, словно её толкнули в грудь.
— Добрый вечер, Мария…
Она не приглашала его дальше, стояла в дверях, испуганно глядя ему в лицо.
— Поезд отходит завтра в десять утра. Будь готова, я заеду за тобой около девяти.
Она побледнела. Хотела сразу ответить, но голос отказался служить.
— Билеты, командировка, всё уже устроено.
Мария успокоилась. Тихо, но отчётливо, старательно выговаривая каждый слог, она сказала:
— Виктор, я никуда не поеду.
Он не понял.
— В пятницу мы будем на месте.
— Я никуда не поеду, — повторила она. — Не сердись, я…
— Мария, что случилось? Ещё вчера… Ведь всё было условлено? Мария?
Она наклонила голову.
— Нет, нет, Виктор, мы ошибались…
Он схватил её за руку.
— Что ты говоришь? Кто же тут ошибался? Я? Нет, я люблю тебя, ты прекрасно об этом знаешь, давно люблю… А ты… Ты же мне ясно сказала…
— Я ошиблась, — повторила она.
— Как ошиблась? Ты сказала, что не любишь меня, какая же тут может быть ошибка?
В комнате громко раздавался голос диктора, читающего приказ. Она прислушалась, желая узнать, какой город.
— Мария, почему ты не отвечаешь?
Она опомнилась.
— Да, конечно, я сказала, что не люблю тебя, но согласна с тобой уехать…
— Вот видишь!
— Но я ошиблась…
— Слушай, не доводи меня до сумасшествия! Что случилось?
— Ничего, просто я не знала одной вещи…
— Какой вещи?
— Что я… Что я…
— Ради бога, Мария, скажи же, наконец, в чём цело!
Она посмотрела поверх головы Воронцова на дверь. Глубоко набрала в лёгкие воздуху.
— Потому что я… люблю Григория.
Он рванулся к ней.
— Мария, что ты!
А к ней в этот момент вернулось спокойствие. Она почувствовала — в сердце — высоким ровным пламенем горит счастье. То пламя, которое давало ей силу и радость в тяжёлые дни. То пламя, которое давало силу правды её словам, позволяло спасать людей, выводить их из мрака отчаяния. И вот она снова с ней — её сила, её воля, её вдохновение.
— Ты хочешь остаться с ним? — спросил он мёртвым, глухим голосом.
— Да, я хочу остаться с ним, — повторила она, точно текст присяги.
— Такая жертва, Мария…
Она прервала его:
— Ты ошибаешься, это не жертва, Виктор.
— А что же это по-твоему?
— Просто… Просто любовь, — сказала она тихо, отчётливо. Воронцов вздрогнул. Голос её был звучен, полон музыки. Он взглянул на неё, словно увидел её впервые. Она стояла перед ним в ореоле светлых-светлых волос, в золотистом облачке, пронизанном светом. Спокойное лицо — прозрачные, безмятежные глаза, смотрящие прямо в его глаза. Он изумился. Перед ним стояла прежняя Мария, Мария, какой она была до ложного сообщения о смерти Григория. Это была та Мария, которую он помнил со времени её счастливых дней, когда она была вместе с Григорием.
Исчезли тени у губ и под глазами, словно кто-то одним движением стёр с этого лица переживания долгих месяцев и вернул ей почти детскую свежесть, освещённую внутренним светом.
Да, это была прежняя Мария, и тут уж не о чем было говорить.
— Ну, так… желаю тебе счастья, Мария, — сказал он, зачем-то оглядываясь, словно искал чего-то, хотя портфель он держал в руках, а шляпы не снимал входя.
— Я счастлива. Не сердись на меня, Виктор… Ты…
— Оставь, — резко прервал он. — Обо мне тебе нечего беспокоиться.
Из комнаты вдруг раздался голос Григория:
— Мария, скорей!
Она побежала раньше, чем Воронцов успел захлопнуть за собой дверь.
— Где ты пропадаешь? Первый выстрел!
Она присела на ручку кресла, обняв Григория за шею. Молния разорвала воздух. Где-то далеко блеснул красный свет. Затрещали ракеты и рассыпались в тёмном небе золотыми, зелёными, пурпурными звёздами. Загремел и широко прокатился гром. Земля застонала. Звёзды падали вниз, оставляя на небе цветной след. В воздухе ещё висел последний, опоздавший, красный фонарик, медленно, как лист на ветру, опускающийся к земле, когда эхо грома утихло и за окном распростёрлась тьма.
— Два, — считал Григорий, и снова запылал ослепительный свет. Из мрака выступили зубчатая кремлёвская стена и кремлёвские башни. Пространство окрасилось яркой голубизной. Загремели залпы орудий, стало светло, как днём.
— Там, там, смотри!
Зелёным фонтаном взорвались ракеты. Рассыпались в воздухе и стали опускаться вниз, как ветви плакучей берёзы. С минуту они стояли в воздухе, а когда исчезли, после них осталось облачко золотистой пыли, трепетная тучка, светящаяся в тёмном воздухе.
