Вернувшись в отель, сменив пропитанную мочой прокладку и вымыв руки, я набрал номер Эми. Мне нужно было узнать, каким образом рукопись оказалась у Климана. Сейчас она была в моей комнате. Подождав, пока Климан скроется из виду, я поднял ее с тротуара и унес с собой. Что еще я мог сделать? Читать ее мне не хотелось. Я отказывался и дальше участвовать в этом безумии. Хватит с меня безумий, пережитых в те времена, когда я был молодым, ясномыслящим и куда более сообразительным и жизнерадостным. Теперь я не хотел ни узнавать, как Лонофф описал себя, сестру и связавшие их несчастные обстоятельства, ни дальше отыскивать аргументы в пользу того, во что верил по-прежнему, а именно в вымышленность всех этих обстоятельств. Неважно, что он восхищал меня в дни моих первых писательских проб, неважно, что всего несколько дней назад я пошел и купил его книги, хотя они и стояли у меня целые десятилетия; теперь я хотел только одного: отделаться и от рукописи, и от Ричарда Климана — от всего, что с ним связано, а для меня неприемлемо и враждебно всему, к чему я отношусь серьезно. Пусть все его настойчивые усилия и выглядели как игра, как беззаботная, дерзкая эквилибристика легкомысленного мальчишки, изображающего способности и призвание к литературе, он все равно представлял для меня угрозу, ничуть не меньше, чем для Лоноффа. Я понимал, что, если не откажусь от борьбы с этим пройдохой, с его целями, с питавшими его амбициями, живучестью, злостью, цепкостью, то, безусловно, буду обречен на поражение. А значит, мне нужно переговорить с Эми, передать ей оказавшуюся у меня фотокопию рукописи, позвонить Джейми и Билли и сообщить им об отмене нашей договоренности, а потом — не заходя к урологу — сразу уехать из Нью-Йорка. Во мне не было сил, которыми восхищался Климан, во всяком случае сил для любых новых попыток. Урологу, как и мне, не дано изменить ничего. Более сорока лет я оставался писателем, выпускавшим книгу за книгой, но теперь всё: запас энергии исчерпан. Исчерпана и способность к самозащите: это стало понятно, когда я не смог придумать иного способа уберечь себя, кроме единственного — немед ленного исчезновения. Я не сумел бы помешать этому парню, даже если б увез Эми в Беркшир и выставил у ее дверей сторожа.

Так же бессилен я буду помешать ему, если, покончив с Лоноффом, он обратит свой энтузиазм на меня. Кто защитит историю моей жизни от Климана, когда я умру? И не окажется ли жизнеописание Лоноффа пробным камнем на пути к моей биографии? В каком «инцесте» Климан уличит меня? Как докажет, что я тоже не образец высокой морали? Мой великий невероятный секрет. Разумеется, он отыщется. И не один. Как это все-таки поразительно, что мастерство и достижения, сколь бы значительны они ни были, в конце концов приводят к такому вот инквизиторскому расследованию! Человек, владеющий словом, отдавший всю жизнь сочинительству, после смерти сразу же исчезает, а если остается в памяти, то в качестве персонажа придуманной о нем истории, в которой скрытая, неприглядная сторона его жизни обнажена и описана с бесцеремонной однозначностью, бестактностью, напором, пристальнейшим вниманием к наиболее деликатным нравственным коллизиям и обильным их смакованием.

Итак, на очереди я. Почему мне потребовалось столько времени, чтобы понять настолько очевидное? Если только не допустить, что я все время понимал это.

Телефон Эми не отвечал. Я позвонил Билли и Джейми. После первого же сигнала включился автоответчик. Я сказал: «Говорит Натан Цукерман. Я звоню из отеля. Мой номер…» Но тут взяла трубку Джейми.

Мне нужно было сразу дать отбой. Мне вообще не следовало звонить. Я должен был делать то и не должен был делать этого, а сейчас надо было поступить совсем иначе. Слыша звук ее голоса, я становился неуправляемым. Вместо того чтобы, приложив все силы, избавиться от мучительной жажды изменить неизменяемое, я сделал прямо противоположное: заговорил с ней так, словно был тем, кем уже не был, заговорил как человек, еще способный брать жизнь штурмом.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал я.

— Да. Слушаю.

— Я хотел бы поговорить с вами у меня.

Повисла пауза. Я попытался справиться со всеми неуместными словами, которые настойчиво подсказывало ставшее прежним и теперь не существующее «я».

— Боюсь, я не смогу.

— А я надеялся, что сможете.

— Это очень заманчиво, мистер Цукерман, но все-таки — нет.

Что мог сделать я, изможденное уже не, не обладая ни уверенностью, необходимой для обольщения, ни потенцией для осуществления желаемого? Что мог я сделать, чтобы она начала колебаться? При мне оставались только инстинкты: хотеть, умолять, получить. И неразумно нарастающее желание действовать. Наконец действовать!

— Приезжайте ко мне в отель.

— Я в полной растерянности. Совершенно не ожидала такого звонка.

— Я тоже.

— Но почему тогда вы звоните? — спросила она.

— Наш разговор наедине зародил во мне что-то новое.

— К сожалению, я не смогу соответствовать этому.

— Пожалуйста, приезжайте.

— Пожалуйста, перестаньте. Меня легко выбить из колеи. Вам кажется, что я всегда готова к поединку? Колючая Джейми? Агрессивная Джейми? А я если и в поединке, то только со своими нервами.

Вам кажется, что Ричард Климан — мой любовник? Вы до сих пор так считаете? А пора бы уже понять, что связь с ним для меня невозможна. Вы придумали себе женщину, ничуть на меня не похожую. Неужели вам не понятно, каким облегчением была для меня встреча с Билли и уход от мужчины, который устраивал сцены каждый раз, когда я не готова была уступать ему?

Какие слова я мог выбрать, пытаясь ее привлечь? Какие мои слова она бы вообще услышала?

— Вы одна? — спросил я.

— Нет.

— Кто с вами?

— Ричард. Он в другой комнате. Рассказывал о вашей встрече. Вот что мы делаем. Он рассказывает. Я слушаю. Этим все ограничивается. Остальное — ваши фантазии. Насколько вы искалечены, если воображаете что-то другое.

— Джейми, пожалуйста, приезжайте. — Из всех языковых ресурсов эти слова представлялись самыми убедительными, и я повторял их опять и опять.

— Мне неловко. Пожалуйста, перестаньте.

Я видел и слышал все это со стороны, злился на себя, как и следовало, был сам себе отвратителен и бунтовал против напора охватившего меня отчаяния, но поскольку несколько лет назад удаление простаты слишком внезапно лишило меня секса, теперь, разговаривая с Джейми, я никак не мог отделаться от ощущения, будто все это неправда, и продолжал говорить от имени «я», с которым давно уже было покончено.

— Я позвонил вам совсем по другому поводу. Этого в мыслях не было, когда я набирал ваш номер. Я был уверен, что со всем этим покончено и я свободен.

— Но разве это возможно? — спросила она, и было такое чувство, что речь идет не обо мне. О ней.

— Приезжай, Джейми. Мне кажется, ты научишь меня тому, чему мне уже поздно учиться.

— Это какая-то галлюцинация. Все, что сейчас происходит. Я не смогу приехать, мистер Цукерман. — И потом, желая смягчить свои слова или просто поставить точку, а может быть, отчасти веря в то, что говорит, добавила: — В другой раз. — Как будто у меня имелись в запасе все те дни, что были у нее, и я мог неспешно ходить кругами и ждать.

Итак, я сбежал от давления, которое в свое время давало мне силы, заставляло работать мускулами, разжигало энтузиазм, будило страсти, укрепляло способность к сопротивлению и рождало потребность принимать близко к сердцу все — и большое, и малое — и во всем видеть серьезный смысл. Я не остался и не принял бой, как сделал бы это раньше; я сбежал и от рукописи Лоноффа, и от эмоций, которые она всколыхнула, и от всех тех чувств, какие непременно бы вспыхнули, если бы я прочитал оставленные Климаном на полях комментарии, пронизанные плоским буквализмом и вульгарностью, которая глупейшим образом сводила все к одной исходной точке. Я не мог соответствовать требованиям дискуссии, не хотел принимать участия в ее хитросплетениях и поэтому выбросил непрочитанную рукопись в мусорную корзину у меня в номере, как если бы это было произведение абсолютно не интересного мне писателя, сел в машину и еще засветло вернулся к себе домой. Поспешно откуда-нибудь уезжая, вы второпях решаете, что взять, а что не надо, и я оставил в отеле не только рукопись, но и шесть томиков Лоноффа, купленных мною в «Стрэнде». Комплекта, стоявшего у меня дома и приобретенного пятьдесят лет назад, было вполне достаточно, чтобы сопровождать меня в оставшиеся годы жизни.