— Калигула идет к победе, — сказал он, сняв трубку и явно предполагая услышать кого-то другого.

— Похоже, так, — ответил я после секундной паузы. — Но сейчас говорит Цукерман.

— Печальный день, мистер Цукерман. Я все утро чувствую себя так, словно меня искупали в дерьме. Я не верил, что это случится. Народ проголосовал за моральные ценности? О каких ценностях идет речь? О лжи, приводящей к войне? Идиотство! Полное идиотство! Верховный суд? Ренквиста уберут уже завтра. Буш сделает председателем Кларенса Томаса. Проведет два, три, может быть, даже четыре новых назначения. Это кошмар!

— Вчера вы оставили мне сообщение и просили о встрече.

— В самом деле? — Он удивился. — Я совершенно не спал. И никто из знакомых не спал. Позвонила одна подружка — библиотекарша с Сорок второй — и сказала, что люди сидят на ступеньках библиотеки и плачут.

Театральность эмоций, вызванных омерзением проводимой политики, была мне отлично знакома. Начиная с 1965-го, когда выступавший за мир кандидат Линдон Джонсон в мгновенье ока сделался вьетнамским ястребом, и до 1974-го, когда, едва избежав импичмента, ушел в отставку Ричард Никсон, театральность присутствовала в реакции почти всех, кто меня окружал. Разбитые горем, подавленные, на грани истерики или, наоборот, ликующие, впервые за десять лет получив ожидаемое, мы могли успокоиться, только сыграв спектакль. Но теперь я был просто сторонним наблюдателем. Не вмешивался в переживаемую обществом драму, и она, в свою очередь, не вмешивалась в мою жизнь.

— Религия! — кричал Климан. — А почему бы им не поверить в способность обрести истину с помощью непредвзятого взгляда? Допустим, теория эволюции не годится, допустим, Дарвин нес чушь. Но все-таки это меньшая чушь, чем теория происхождения человека, выдвинутая в Книге Бытия. Эти люди не верят фактам. Не верят, как и я не верю их религии. Мне хочется выйти на площадь и выступить с речью.

— Не поможет, — сказал я ему.

— Вы всякого насмотрелись. А что поможет?

— Уловка старого маразматика: взять и забыть.

— Вас маразматиком не назовешь.

— И все-таки взял и забыл.

— Забыли абсолютно всё? — спросил он, на ходу строя отношения, которые при удаче можно использовать с толком: этакий юноша, с трепетом задающий вопрос человеку постарше, дабы получить его мудрый совет.

— Всё, — подтвердил я, почти не покривив душой, и так, словно в самом деле проглотил наживку.

Когда я подошел к скамейке, у которой мы уговорились встретиться, Климан, рысцой обегавший зеленый овал лужайки Центрального парка, приветственно помахал мне издали. Поджидая его, я думал, что, сделав первую ошибку — приехав в Нью-Йорк для коллагеновой процедуры, потерял способность действовать продуманно и оказался втянут в изгибы и беспорядочность новизны, к которой вроде бы не имел ни малейшей тяги. В семьдесят один год разрушить прочный фундамент жизни и отказаться от ее предсказуемости? Да ведь это чревато потерей ориентиров, крушением и даже полной гибелью!

— Хотелось очистить голову от дерьма, — сказал Климан. — Думал, пробежка поможет. Не помогла.

Да, это был не добродушный круглолицый Билли. Вес — восемьдесят с лишним килограммов, рост не меньше метра восьмидесяти трех, крупный, живой, внушительный самец с густой шапкой темных волос и светло-серыми глазами, которые притягивали, как это и свойственно светло-серым глазам представителей человеческого вида. Красивые и словно втиснутые в глазницы. На первый взгляд (который может быть и неправильным) казалось, что он скован пронизавшим весь организм удивлением и уже сейчас, в двадцать восемь, придавлен нежеланием мира безропотно подчиняться его красоте, его силе и всем настойчивым желаниям, для которых он и создан. Да, именно это читалось в его лице — гнев перед неожиданным и нелепым сопротивлением. Без сомнения, этот любовник Джейми во всем отличался от юноши, чьей женой она стала. Если Билли обладал мягким выверенным тактом готового подставить плечо брата, в Климане сохранилось немало от драчуна со школьной спортплощадки. Я почувствовал это, когда он позвонил мне в отель, и теперь впечатление подтвердилось. В его девизе не значилось слово «самоконтроль». Как вскоре выяснилось, не значилось и в моем.

В спортивных шортах, кроссовках и волглом от бега свитере, он удрученно плюхнулся рядом со мной на скамейку, упер локти в колени и спрятал лицо в ладони. Пот капал с него — и в таком виде он заявился на встречу с тем, от кого зависит успех первой его попытки прорваться в профессию, с тем, кого он стремится завоевать. Как бы там ни было, твердый стержень в нем есть, подумал я, а карьеризм, может быть, и присутствует, но не в той скользкой, эгоцентрической форме, которую я заподозрил во время первого разговора.

В нем продолжало бурлить еще не досказанное о выборах.

— Как можно жить в абсурдное время, когда президентская администрация правого толка, которой руководит ненасытная жадность, которая оправдывает свои действия убийственной ложью и группируется вокруг болвана из родовитой семьи, вдруг становится воплощением младенческой мечты Америки о нравственности?! Как вы защищаетесь от такого безбрежного идиотства?

Они окончили колледж примерно лет шесть-восемь назад, думал я, и поражение Керри, проигравшего Бушу, останется для них главным звеном в цепи шокирующих фактов истории, духовно сцементирует этих американцев, как Вьетнам сцементировал поколение их родителей, а Великая депрессия и Вторая мировая война определили надежды моих родителей и их друзей. Слабо замаскированный жалкий трюк обеспечил Бушу победу в 2000 году, потом были атаки террористов 2001 года и навсегда врезавшиеся в память кукольные фигурки людей, которые прыгали из высоких окон горящих башен, а теперь пришло это — второй триумф «не пойманного за руку», вызывающего у них омерзение как своей умственной отсталостью, так и лживыми байками о ядерной опасности, и они получили еще одну порцию опыта, который отгородит их как от младших сестер и братьев, так и от людей моего поколения. Для них окружение Буша-младшего не законная администрация, а преступный режим, добившийся власти подсудными методами. Они надеялись, что в 2004 году гражданская справедливость будет восстановлена, но, к их ужасу, этого не случилось, и вчера, около одиннадцати вечера, их захлестнуло чувство не только проигрыша, но и еще одного обмана.

— Вы собирались рассказать о грязной тайне Лоноффа.

— Я не назвал ее «грязной».

— Но намекали на что-то подобное.

— Вам что-то известно о его детстве? Об отрочестве? Могу я рассчитывать, что вы не станете повторять то, что я вам сейчас расскажу?

Я откинулся на скамейке и рассмеялся — впервые после возвращения в Нью-Йорк.

— Вы собираетесь выйти на площадь и разгласить нечто тщательно скрывавшееся этим замкнутым, чуждым толпе человеком и представляющее собой унизительный для него «великий секрет» и просите меня проявить скромность и не повторять ваших слов? Хотите написать книгу, наносящую ущерб достоинству, которое он всячески охранял, которым бесконечно дорожил и на которое имел право, и сомневаетесь, можно ли мне довериться?

— Снова тон нашего телефонного разговора. Вы очень враждебны, хотя абсолютно меня не знаете.

Нет уж, я тебя знаю, подумалось мне. Ты молод, красив, и ничто так не добавляет тебе уверенности, как способность схитрить. Хитрости — твоя страсть. Ведь они позволяют, если возникнет желание, причинить зло другому. Но, строго говоря, стремишься ты не ко злу, а только к ловле шансов, которые обидно было бы упустить. Я тебя знаю: ты всегда стараешься завоевывать одобрение старших, которых втайне готовишься очернить. Это и доставляет тебе острое удовольствие, и дает чувство безопасности.

Вокруг большого овала лужайки шло неспешное движение. Женщины с детскими колясками, старики, поддерживаемые специально нанятыми для прогулок чернокожими служителями, вдалеке — парочка бегунов трусцой, которых вначале я принял за Билли и Джейми.