— Можно вынести все, — говорила ему Феба. — Даже если доверия больше нет, но есть раскаяние. Тогда вы снова можете стать партнерами и идти вместе по жизни, уже как-то иначе, но у вас все-таки еще есть возможность остаться партнерами. Но ложь… Ложь — это пошло и отвратительно, особенно если она дает тебе власть над другим человеком. Ты будто наблюдаешь за партнером, который действует вслепую, не понимая, что происходит, другими словами, ты постоянно ставишь его в унизительное положение. Ложь — банальная штука, но если обманывают тебя и остаешься в дураках ты сам, это уязвляет до глубины души. Те, кого вы, лжецы, предаете каждую секунду, должны мириться с растущим списком унижений и оскорблений, но наступает момент, когда вы вообще перестаете думать о тех, кому причиняете боль, — так уж у вас получается. Разве я не права? Я уверена, что все лжецы изворотливы и упорны в своей лжи, и, завравшись окончательно, вы начинаете думать, что тот, кого вы обманываете, человек недалекий, с ограниченными умственными способностями. Возможно, вы даже не задумываетесь над тем, что вы непрерывно лжете: вы считаете, что ваша ложь — это акт милосердия по отношению к вашему несчастному бесполому партнеру, чувства которого вы решили пощадить.
Ты, возможно, считаешь, что ложь сродни добродетели и что ты проявляешь милосердие к глупой курице, которая все еще любит тебя. А может, ты просто весь изолгался и в тебе не осталось ничего, кроме этого гребаного вранья да умения раскручивать одну гребаную ложь за другой. Дальше продолжать незачем, — сказала она. — Все это и так хорошо известно. Женившись, мужчина утрачивает свою любовь. Страсти больше нет, а он не может жить без нее. Жена наскучила ему самим фактом своего существования: она всегда под боком, это реальность жизни. Да, любовь прошла, и жена стала намного старше, чем была когда-то, но ей было бы достаточно иметь лишь физическую близость, лежать с ним в одной постели, обнимая его, и чтобы он обнимал ее. Физическая близость, нежность, дружба — вот что значит быть рядом. Но мужчина не желает принимать всего этого. Потому что он не может жить без чего-то особенного. Что ж, теперь тебе придется жить без многого, что у тебя было раньше, мистер. Теперь придется обходиться как-нибудь без всего. Наконец-то ты поймешь, что значит потерять все, что у тебя было. Уйди от меня, оставь меня, пожалуйста. Я больше не могу выносить твое присутствие, не могу играть ту жалкую роль, которую ты отвел мне. Несчастная обманутая жена, впавшая в отчаяние из-за того, что муж бросил ее. Покинутая супруга, снедаемая жестокой ревностью! Ах, как это отвратительно! Просто невыносимо! Я ненавижу тебя за то, что ты сделал со мной. Убирайся отсюда, и чтобы ноги твоей больше не было в этом доме. Я видеть тебя не могу, и особенно противно мне смотреть в глаза распутника с постной миной на лице. Я не собираюсь отпускать тебе грехи, и нет тебе прощения. Я не игрушка и не позволю тебе так обращаться со мной! Пожалуйста, уходи! Оставь меня в покое!
— Феба…
— Нет. Как ты смеешь после всего этого произносить мое имя?
Все эти сцены действительно стары как мир и не нуждаются в продолжении.
Феба вышвырнула его вон на следующий же день после похорон матери, и вскоре они развелись, уладив все финансовые вопросы, а поскольку он не знал, что делать и как разобраться со всем, что натворил, и понимал, что именно на нем лежит ответственность за происшедшее, он, желая хоть как-то реабилитировать себя в глазах Нэнси, несколькими месяцами позже женился на Мерете.
Поскольку он разрушил свою жизнь, бросив все, что имел, из-за юной датчанки вполовину моложе его, ему казалось логичным завершить начатое, кардинально решив проблему и снова расставив все по своим местам, — и в результате он сделал ее своею третьей женой; но он никогда не проявлял благоразумия как женатый мужчина и либо начинал флиртовать с какой-нибудь девчонкой, либо влюблялся в женщин, которые были связаны узами брака. Очень скоро он обнаружил, что Мерете была не только маленькой дырочкой — она была чем-то большим, а возможно, и чем-то меньшим. Он выяснил, что жена его не в состоянии думать ни о чем: мысли у нее разбегались как блохи, и она вечно колебалась, не в состоянии принять хоть какое — то решение. Он узнал истинные размеры ее тщеславия, хотя ей было чуть больше двадцати, и ее страх перед старением. Он узнал, что у Мерете сложности с получением грин-карты и что у нее в полном беспорядке дела с Внутренней налоговой службой США, поскольку она уже много лет не удосуживалась подать декларацию о доходах. А когда ему срочно потребовалась операция на сердце, поскольку у него возникли проблемы с сосудами, он увидел ее страх перед болезнью и полную беспомощность перед лицом опасности. Слишком поздно он понял, что вся ее смелость проявлялась исключительно в сексуальности и что все другие ее качества были подавлены эротизмом, в этом-то и заключалась их необыкновенная, ошеломляющая близость. Он променял лучшую на свете жену на другую; вместо верного друга и помощницы рядом с ним теперь была женщина, которая пасовала при малейших трудностях. Но сразу после скандала ему казалось, что женитьба на Мерете — это самый простой способ скрыть свое преступление.
Его терзало ничегонеделанье: он уже давно ничего не писал. С утра он совершал часовую прогулку, после полудня минут двадцать уделял упражнениям с легкими гантелями, а потом, стараясь не делать резких взмахов руками, полчаса плавал в бассейне — такой режим был прописан ему кардиологом, — но на этом все и заканчивалось, поскольку никакие иные события не наполняли его жизнь. Сколько часов можно убить, глядя на океан, даже если ты любил его с раннего детства? Сколько можно смотреть на приливы и отливы, не вспоминая, как всякий, кто попадает под магию прибоя, что жизнь случайно, бесцельно и неожиданно была дана ему, и дана ему лишь однажды, по неизвестной и неосознаваемой им причине? По вечерам он отправлялся на машине в рыбную лавку, прилепившуюся к уступу скалы, чтобы на заднем дворе, обращенном к океанскому побережью, поужинать жареной морской рыбой и, сидя за столиком, понаблюдать, как лодки проплывают под старым мостом и уходят далеко в океан, но иногда он сначала останавливался в городке, где он с семьей некогда отдыхал во время летних каникул. Он выходил из машины, оставив ее у прогулочной зоны, идущей вдоль океана, и шел дальше пешком по деревянному настилу; потом садился на одну из скамеек, откуда были видны и пляж, и море — его широко раскинувшиеся, вечно меняющиеся просторы, которые меж тем совершенно не изменились с тех пор, когда он был еще худым как жердь парнишкой, сражавшимся с водной стихией. Вот здесь стояла скамейка, на которой они сиживали с родителями, с бабушкой и дедушкой по вечерам, чтобы подышать свежим морским воздухом, а потом прогуливались вдоль берега вместе с друзьями или соседями, наслаждаясь легким ветерком, дующим с моря; а вот тот пляж, где они всей семьей устраивали пикники и загорали, раскинувшись на песке; это тут он купался вместе с Хоуи и компанией мальчишек, хотя с тех пор полоса пляжа стала в два раза шире благодаря пожеланиям общественности (армия помогла воплотить этот проект в жизнь). Хотя песка и стало в два раза больше, все же это был его пляж, и он всегда погружал его в воронку воспоминаний, которая поглощала все его существо, когда он в мыслях уносился к лучшим дням своего детства. Но сколько можно вспоминать счастливые моменты из детства? Как насчет самых счастливых дней старости? Или, быть может, счастливые дни старости и заключаются в воспоминаниях о счастливом детстве, жажде снова вернуться в то время, когда его тело было подтянутым и прямым как стрела и он катался на волнах прибоя, бросаясь в воду с того места, где теперь находится прогулочная зона; сдвинув ладошки и лодочкой сложив худые руки, он, долговязый костлявый подросток, нырял в стихию, и, погрузившись в океан, катался на волнах до тех пор, пока его не выкидывало к прибрежной полосе песка, где грудную клетку царапала острая угловатая галька, зазубренные края раскрывшихся ракушек и раздробленные осколки панцирей других морских животных, прибитых волной к берегу, и он, вскочив на ноги, быстро поворачивался и шлепал обратно в океан по отмели, пока вода не доставала ему до колен, а потом, заходя поглубже, бросался в волны с головой и яростно начинал плыть в сторону вздымающихся гребней волн, в надвигающуюся на него зеленую Атлантику, безостановочно накатывающую на него вал за валом как непреложный факт ближайшего будущего, и если ему везло, ему удавалось поймать большую волну и потом взлететь на следующей, а затем и еще на одном гребне, и еще, и еще, пока косые лучи заходящего солнца, игравшие на воде, не напоминали ему о том, что пора домой. Переполненный исступленным восторгом после целого дня бессмысленной борьбы со стихией, он был настолько одурманен солью и запахом морской воды, что готов был зубами вырвать из себя кусок мяса и с наслаждением впиться в сочную плоть, чтобы ощутить в себе живое существо.
