— Господь с тобою, дружок! Из лимона голубок не вылупится никогда!

Ну, что за беда! Прямо как будто в школе, а не на воле! Спорят, бранятся, орут!.. Да и зовут нашего птенчика странно — представьте, Гераньо, когда у других имена красивы — Бенавидес, Монтехо, Гарсиа…

Маленький Голубок, истинный щеголек, красные лапки, синие глазки, летал-летал, рыдал-страдал, чуть крылья не обломал, а вернулся — Голубка спросила:

— Сынок, что с тобою было? Отец уж устал летать, тебя искать.

— Ах, мама, я видел: в гнезде, в таком же, как и везде, лежит небольшой птенец, зеленый, как леденец, вышел он из лимона против всякого закона.

Голубка перепугалась, совсем бы растерялась, но тут прилетел Голубок, он во всем разобраться мог и, хоть устал, очки достал, как тут очки не надеть, надо ведь разглядеть, что же в семье творится, чего хочет птица.

— Нет, ты подумай, отец, у лимона — птенец! — сказала Голубка-мать.

— Лети же его искать! — вскричал молодой Голубок.

— Что ты, сынок… — Отец продолжать не мог, сын Голубок не дал:

— Ах. если б его ты видал! Он — в цвет лимона, почти зеленый. красивый, холеный, а клюв у него большой, кто ж он такой?

— Да это же попугай!

— Ох, не пугай! Он мог меня заклевать!

— Зато будешь знать: лимон не заменит яйца. Лучше бы слушал отца!

Сердцевина плода

Донья Перика и дон Перикон взяли лимон вместо яйца и высидели птенца. Птенец Перикито — совсем удалец, собой молодец, клювик острый, как пика, когти — в донью Перику, словом — красив. Правда, немного ленив, скачет, клюет, песни поет, но очень мало летает. Зато поет-распевает:

— Я — попугай, ай-я-я-яй, камни ищу, когти точу, живи — не хочу!

— Беда! — птички сказали, и точно — угадали. Накликали беду. «Да я от вас уйду!» — грозился Перикито, а мать и отец, сердиты, летать его учили. Вот, крылышки раскрыли, взлетели, запорхали и огонь увидали.

— Скорей, Перикито, скорей! Пожар разгонит зверей. Смотри, загорелся лес, а там — и совсем исчез. Летим, зелень пылает! — И вся семья поспешает, крыльями машет, в воздухе чуть не пляшет; но сколько они ни махали, огню не помешали, сколько они ни спешили, пожар не потушили, он все спалил, пережег, угомониться не мог.

— Ах, я очень боюсь!

— А я вот — совсем не трус! — возразил Перикито-птенец, истинный молодец.

Словом, огонь обогнали, горку вдали увидали, туда прилетели, сели, едва успели, и дон Перикон (ах, как измучен он!) поцеловал жену, только ее одну, в самое крылышко, в зеленое перышко.

Чудом спаслись, уцелели. Месяц на горке сидели, не пили, не спали, не ели, зато пожар переждали. Что ж они увидали? Деревья сгорели, не уцелели, осталось только одно, странным было оно, высокое, большое, красивое такое, а на ветках — плоды, пригодные для еды.

Перика глазки закрыла, очень худо ей было, а муж ее Перикон, учен, мозговит, умен, возьми и скажи птенцу:

— Поверь отцу, в этих самых плодах (я их едал в садах) сокрыто ученье. Но поимей терпенье — пока ты мал, несмышлен, в жизни неискушен, есть их нельзя никак, если ты не дурак.

— Ох, папочка попугай, не пугай меня, не ругай, хочу я плоды поклевать, ученье узнать!

— Нет, — отвечал отец. — Нет, и делу конец. Скажу тебе лишь одно, что знать не запрещено: в мудрости той повинно сердечко их, сердцевина.

— Поклюю и узнаю ученье!

— Ах, где же твое терпенье, смиренье, послушанье? Без них не бывает знанья.

— Станешь позеленей, станешь меня сильней — клюй, а пока нельзя. Так-то, друзья!

Птенец не унимался, бился, просил, метался, к дереву подлетал, ветки его клевал, и вот один плод упал, на землю свалился, по траве покатился. Донья Перикита, уже не очень сердита, от страха едва жива, взъерошилась, как сова.

Отец птенца побранил:

— Нет, что за пыл! Сиди и не летай, судьбу не искушай. Но плакал, молил птенец:

— Ах, отец мой, отец! Вечно мне все мешают, ничего не разрешают, дай же мне плод поклевать, это ученье узнать, не будь ты таким плохим!

— Вот вырастешь, станешь большим… — начал снова отец.

Но непокорный птенец полетел не в густую листву, а просто в траву, куда плод успел свалиться зеленый, словно птица, словно другой попугай.

— Больше меня не ругай!

Перика что-то смекнула, быстро вспорхнула, птенца обогнала (она ведь лучше летала), к плоду прилетела, села, что-то запела, крыльями плод закрыла. Трудно ей было! Сидит себе и сидит, притворилась, что спит.

Тут прилетел и птенец.

— Ты в точности как мой отец! Зеленый, как попугай. Но уж ты меня не ругай, я тебя буду клевать, чтобы ученье узнать.

— Пожалуйста, можешь клевать! (Это сказала мать.) Перепугался птенец, словно снова бранится отец. Испугался и кричит:

— Он что, сам говорит? Ох, я не могу! Ох, улечу, убегу! Где же твое ученье? Скажи, не хватает терпенья!

— Оно в сердцевине, в сердечке, внутри, будто пламя в печке.

— Помни, что я пытливый!

— Зато нетерпеливый.

— Сейчас тебя заклюю, шкурку твою пробью! Говори, а не ругай!

— Что за мерзостный попугай!

— Я попугай и есть, это большая честь, а ты — просто растенье. Нет, где тут взять терпенье!

— Я еще тебе и друг.

— С чего это вдруг?

— А ты подлети, послушай сердце мое и душу. Птенец плоду закричал:

— Если б я только знал, где же твое ученье! Какое уж тут терпенье!

— Ученье — в сердце, внутри. Иди и смотри. Донья Перикита хитра, умна, мозговита.

— Вот шесть муравьев идут, соврать не дадут.

Птенец уже и не рад — плоды ведь не говорят. Он про ученье забыл, крыльями глазки прикрыл, сидит, молчит, гадает, ничего не понимает; а донья Перикита (ни чуточки не сердита) тихонько усмехнулась, мыслям своим улыбнулась, вспорхнула и улетела, только и дела. Остались плод и птенец, да в сторонке — отец. Плод лежит на лугу.

— Ох, больше не могу! — стонет птенец, надрывается, ужасно сокрушается. — Говори со мной, не молчи, словно сова в ночи! А то я тебя склюю, просто убью!

Птенец за дело принялся, но, сколько он ни старался, плод молчал и молчал, больше не отвечал. Ни слова не говорит, лежит себе и лежит, а мякоть клочками летит, птенец клюет, надрывается, очень старается, да еще и бранится. Нет, что за глупая птица!

Плод на это ни слова. Птенец снова и снова клюнул, рассердился, совсем разъярился, а плод как молчал, так молчит, ни слова не говорит.

Но вот наконец увидел упрямый птенец какую-то круглую штучку, темную, словно тучка. «Что это, сердечко?»— спросил и клюнул что было сил. А потом поневоле, от страшной нежданной боли, запищал, закричал, заметался, ужасно испугался.

Перикита к нему спешит:

— Прости, сынок, что за вид?

— Ох, все у меня болит! Я думал, что сердце — пламень, а у этого — просто камень. Какое уж тут ученье, одно мученье! — охал-стонал птенец, но тут подлетел отец и сказал:

— Дорогой сынок, это и есть урок, это и есть ученье. Перетерпи мученье!

— Эй, кто стучится?

— Черные птицы. Поскорей открывай!

А дверца в рай не открывается шибко. Так, еле-еле, вроде щели, словно улыбка.

— Прошу, заходите, — привратник сказал и наказал — Но не шумите и не сорите.

Птицы проворно вытерли лапки, поотряхнулись, переглянулись и сняли бы шапки, если бы их носили. Потом спросили:

— Простите, кто вы такой?

Привратник, немолодой, с большой бородой, ответил просто:

— Я Петр апостол. Сюда, любезные господа, поставил меня сам Бог, чтобы я рай стерег.

— Нельзя ль туда заглянуть?

— Можно, добрый вам путь. Только, чтобы войти, сперва заплати.

— Мы принесли табачок, — и, развязав платок, не слишком чистый, предъявили табачные листья.

Донья Птица спросила: — Тут престолы, власти иль силы? — Все, все тут есть, ангельских сил не счесть.

— А сам ты какая сила? — птица опять спросила. Петр не ответил, может — не заметил, а муж прогремел как гром:

— Он апостол, зовут Петром! Птицы к двери идут, вопрошая: