Скедони, в своей неизменной жажде почестей, приспособил свое поведение к взглядам, а также предрассудкам того общества, что окружало его ныне, и стал одним из самых неуклонных исполнителей его предписаний; в самоистязании, в неукоснительном блюдении устава он достиг, можно сказать, чудес. Старшие иноки ставили его в пример младшим, взиравшим на него скорее в почтительном изумлении, чем в надежде сравняться с ним в добродетелях. Однако дружба их со Скедони ограничивалась панегириками. Монахи славили подвижничество, от которого сами отказывались; это подвижничество придавало характер святости всей общине и таким образом избавляло прочих ее членов от необходимости упражняться в аскетизме. Все они боялись и одновременно ненавидели отца Скедони за его гордость и суровый нрав и были далеки от того, чтобы оказывать его честолюбивым устремлениям более ощутимое содействие, чем изречение пустых похвал. Скедони пробыл в общине уже несколько лет, однако существенного продвижения по иерархической лестнице не дождался; вынужденный наблюдать, как достигают высоких церковных чинов те, кто никоим образом не мог равняться с ним в служении, он почитал себя униженным. Слишком поздно понял он, что признания от братии ему не получить; претерпев это разочарование, неустанный искатель почестей решил впредь добиваться своего иным путем. Уже несколько лет Скедони был исповедником маркизы ди Вивальди, и вот наконец поведение ее сына пробудило в нем надежду, что он сможет стать маркизе не только полезным, но и необходимым. Изучать слабости тех, кто его окружает, и обращать их себе на пользу вошло у отца Скедони в обыкновение; узнав же нрав маркизы, он преисполнился немалых упований. Монах установил, что его духовная дочь подвержена сильным страстям, в суждениях же слаба, и сделал вывод, что, если содействовать маркизе в удовлетворении одного из ее страстных желаний, карьера ему будет обеспечена.

Наконец Скедони удалось вкрасться к маркизе в доверие столь успешно и он стал ей столь необходим в ее целях, что для него настала пора ставить собственные условия; Скедони не замедлил так и поступить — впрочем, с диктуемой его положением показной деликатностью и тонкостью. Высокий церковный пост — предмет давних бесплодных желаний духовника — был обещан ему маркизой, обладавшей достаточным влиянием, чтобы добиться такового; взамен она ставила условие «спасти семейную честь», по ее осторожному выражению. Маркиза дала понять, что это осуществимо лишь ценой смерти Эллены. Скедони был согласен с маркизой: только смерть этой юной очаровательницы может сохранить честь рода Вивальди, ибо, если она останется в живых, следовало ожидать худшего: и нрав юноши, и его привязанность были таковы, что он сумел бы изобрести самые немыслимые средства, дабы разыскать возлюбленную и извлечь ее из темницы, даже самой недоступной и потаенной. Как долго и усердно старался Скедони снискать благорасположение маркизы, уже известно. И вот развязка была близка, Скедони готовился свершить страшное деяние и тем спасти от поношения гордость дома Вивальди, а заодно добиться высокого поста и насытить свою жажду мести, и тут произошло неожиданное: неведомые ему ранее чувства поколебали решимость монаха и сковали его руку. Но чувства эти оказались нестойки: едва потеряв девушку из виду, монах забыл о них; теперь, в тиши уединения, он обдумывал вновь свои прежние планы и возрождал твердость намерений и при этом не переставал удивляться неожиданной жалости, отдалившей его от цели. Прежние, неизменно руководившие Скедони страсти вновь воцарились в его душе, и он вознамерился заслужить почести, которые сулила ему маркиза.

После размышлений, то хладнокровных, то — чаще — взволнованных, Скедони решил, что Эллену надлежит убить этой же ночью, пока она будет спать; затем по тайному переходу он намеревался перенести тело к морю и там, в волнах, похоронить свою жертву вместе с ее печальной историей. Монах предпочел бы обойтись без кровопролития, но имел уже случай убедиться, что Эллена опасается яда и вторичная попытка отравления едва ли удастся; тут он вновь принялся укорять себя за то, что упустил благоприятный случай бросить свою несопротивлявшуюся жертву в море.

Спалатро, как уже должно стать ясно, был знаком исповеднику давно и доказал в свое время, что достоин доверия, посему Скедони счел возможным избрать его и в этот раз своим сподручником. В его руки и отдал теперь Скедони судьбу несчастной Эллены; монах тем самым избавлял себя от пугающей необходимости самолично исполнить назначенный им ужасный приговор; к тому же, сделав Спалатро главным виновником преступления, Скедони таким образом вернее обеспечивал его молчание.

Глубокой ночью, после долгих раздумий, Скедони принял окончательное решение и призвал к себе Спалатро, чтобы дать ему указания. Впустив Спалатро, он запер на засов дверь, совершенно забыв о том, что они оба — единственные обитатели дома, за исключением бедной Эллены; та же, ни о чем не подозревая и устав от всего пережитого за день, забылась мирным сном в своей комнате наверху. Скедони бесшумно отошел от двери, дал Спалатро знак приблизиться и спросил приглушенным голосом, словно опасался посторонних ушей:

— Наверху тихо? Она заснула, как ты думаешь?

— За последний час она не шевельнулась ни разу. Я все время караулил в коридоре, пока вы меня не позвали; я бы услышал, если бы она шевельнулась, ведь полы здесь старые, чуть что — сразу скрипят.

— Вот что, Спалатро, — промолвил исповедник. — В твоей верности я уже имел случай убедиться, иначе бы не положился на тебя в таком деле. Вспомни все, что я говорил тебе нынче _ч утром, и будь так же решителен и искусен, как всегда.

Спалатро слушал с угрюмым вниманием, и монах продолжал:

— Час уже поздний, так что пойди к ее комнате и убедись, что она спит. Возьми вот это и еще это, — добавил Скедони, протягивая сообщнику кинжал и широкий плащ, — а как поступать дальше, ты знаешь.

Он примолк и устремил на Спалатро пронзительный взор. Тот без слов принял кинжал, осмотрел лезвие и так и застыл, уставившись на клинок пустым взглядом, словно не сознавая, где он и что происходит.

— Что делать, тебе известно, — повторил Скедони повелительным голосом, — поторопись, время не ждет, рано утром мне в дорогу.

Сообщник его безмолвствовал.

— Рассвет уже занимается, — настойчиво торопил Ске-дони. — Ты не решаешься? Дрожишь? Выходит, я в тебе ошибался?

Спалатро спрятал кинжал на груди, накинул плащ на руку и медленно направился к двери.

— Отчего ты мешкаешь, поторопись!

— Не скажу, синьор, что мне это дело по душе, — отозвался Спалатро угрюмо. — Ума не приложу, с какой стати я всегда делаю больше всех, а получаю меньше всех.

— Ах ты, подлый негодяй, так тебе все мало!

— Не более негодяй, чем вы, синьор, — огрызнулся Спалатро, бросая плащ на пол, — я только делаю ваше дело, и уж кто из нас подлый, так это вы: почти всю награду берете себе, а мне остаются жалкие гроши. Потрудитесь сами, а нет — так большую долю отдавайте мне.

— Уймись и не вздумай впредь оскорблять меня разговором о деньгах! Что это тебе взошло в голову — по-твоему, я продаюсь? Девчонка умрет, потому что такова моя воля, этого достаточно; а что до тебя, то тебе обещано столько, сколько ты просил.

— Этого мало, а кроме того, не нравится мне эта затея. Что она мне сделала плохого?

— С каких это пор ты читаешь мне мораль? Долго ты собираешься праздновать труса? К таким поручениям тебе не привыкать; скажи-ка, а другие — что плохого тебе сделали они? Похоже, ты забыл, кто ты есть, а я помню; ты забыл все, что было.

— Как же, синьор, рад бы забыть, да не забывается. С тех пор я потерял покой, все маячит перед глазами окровавленная рука. А в бурную ночь, когда море загудит и дом затрясется, бывало, придут они, все израненные, как тогда, и встанут вокруг моей постели! Приходится вскакивать и опрометью бежать на берег, подальше отсюда!

— Уймись, — повторил исповедник, — довольно трястись! Что это еще за кровавые видения? Я думал, что обращаюсь к мужчине, а вижу ребенка, запуганного нянькиными бреднями! Впрочем, все понятно — обещанного тебе мало. Что ж, я заплачу больше.