Тут монахиня помедлила, но, обнаружив, что Эллена предалась безмолвным раздумьям, продолжила свою речь:
— Страшный пример такой жестокости и мне памятен. Я помню, как несчастная ступила в узилище, чтобы уже не покинуть его пределы живой! Я видела, как ее бренные останки предали земле в монастырском саду! Два года томилась она на соломенной подстилке, лишенная утешения даже услышать через решетку голоса тех сестер, что печалились о ее участи, — а кто же из нас не печалился? Жестокое наказание ждало всякого, кто осмеливался, движимый состраданием, приблизиться к стенам темницы; слава Богу, оно и меня постигло, и я перенесла его с тайным торжеством.
Проблеск радости скользнул по лицу Оливии — более нежного выражения Эллена никогда у нее не видела. В порыве привязанности и понимания девушка бросилась в объятия монахини и зарыдала; несколько минут обе безмолвствовали. Наконец Оливия произнесла:
— Иного и ожидать не приходилось, дитя мое. Неужели аббатиса, руководимая услужливостью ко власть имущим, а заодно и мстительностью, пренебрегла бы возможностью воспользоваться столь удобным предлогом, как твое непослушание, чтобы осудить тебя на заточение в роковой комнате? Удовлетворить желания маркизы подобным образом всего проще: не придется опасаться, что тебе вздумается нарушить обеты. Увы! Намерения настоятельницы именно таковы, в этом меня убеждают неопровержимые доказательства. Жертвоприношение назначено на завтра; ты должна быть благодарна Небесам за то, что нынче праздник, — это дает тебе отсрочку, в противном случае приговор был бы исполнен уже сегодня.
Эллена лишь застонала в ответ; голова ее по-прежнему покоилась на плече монахини. Теперь она уже не колебалась, принять или отвергнуть помощь Вивальди, но отчаивалась, что все его усилия могут оказаться недостаточными для ее спасения.
Оливия, неверно истолковавшая молчание девушки, добавила:
— Я могла бы еще рассказать о том, сколь велика опасность, но довольно об этом. Скажи, как мне помочь тебе: во имя избавления очередной жертвы я готова на новое наказание.
При таком проявлении душевного благородства слезы Эллены заструились еще обильнее.
— Но если откроется, что ты помогла мне бежать из монастыря, — заговорила она прерывавшимся от волнения и благодарности голосом, — если это обнаружится…
— Я приму наказание, — последовал твердый ответ, — я готова и не боюсь.
— Ты чересчур великодушна; воспользоваться твоим самоотвержением мне не дозволяет совесть.
— Мне не чужды и себялюбивые побуждения, — скромно ответила инокиня, — ибо представляется, что я могла бы вынести любое наказание с большей стойкостью, чем муки, причиненные страданиями других. Телесные терзания ничто в сравнении с душевными, последние куда изощренней! Видит Господь, я умею переносить собственные горести, но не чужие, особенно если они непомерны. Я верю, что выдержу любую пытку, буде мой дух укрепится благородной целью, но струна жалости мгновенно отзывается в сердце, и оно делается бессильным. Да, дитя мое, глубже жалости ранит одно лишь раскаяние, да и его острие отточено, быть может, бесплодными сожалениями. Но пока я тешу себя этим разговором, как бы не упустить из виду главное, ведь тучи над твоей головой сгущаются.
Эллена, ободренная великодушным сочувствием Оливии, поведала о том, что Вивальди собирается этим вечером проникнуть в обитель, и спросила, сможет ли она встретиться с ним в приемной настоятельницы. Обрадованная этим известием, Оливия посоветовала ей не дожидаться начала трапезы, а явиться к предшествующему ей концерту, так как среди слушателей будут и гости, а в их числе может оказаться и Винченцио. Эллена в ответ сказала о своем страхе, что ее заметит аббатиса и подвергнет немедленному заключению, но Оливия успокоила ее и предложила воспользоваться монашеским покрывалом; она обещала не только провести ее в покои настоятельницы, но и по мере сил помочь ей бежать.
— В обширном зале, в толпе монахинь, — добавила Оливия, — разоблачения опасаться не приходится. Я не говорю уже о том, что у сестер на уме будут одни лишь увеселения, а аббатисе недосуг в подобных обстоятельствах рассматривать присутствующих. Риск невелик, госпожа настоятельница если и вспомнит о тебе, то, уж во всяком случае, не усомнится, что ты, как всегда, надежно заперта в своей келье; в праздничный вечер все ее мысли будут направлены лишь на то, чтобы оказаться на высоте положения и потешить свое тщеславие. Итак, дитя мое, воодушевись надеждой и напиши несколько строк, чтобы уведомить Вивальди о своем согласии на его предложение, а также об опасности, которой ты подвергаешься; быть может, выдастся случай передать ему записку через решетку.
Их разговор прервал необычный колокольный звон.
Оливия сказала, что он созывает сестер в концертный зал. Инокиня поспешила к себе за черным покрывалом, а Эллена тем временем взялась за перо, чтобы сообщить Вивальди все необходимые сведения.
ТОМ II
Глава 1
Лужайка красоту ее скрывает:
Так облако сребристое затмит Дрожащую луну — от любопытных Она таится?
Закутавшись в покрывало Оливии, Эллена спустилась в музыкальную комнату и смешалась с толпившимися в отведенном для них углу монахинями. Через решетку Эллена принялась разглядывать противоположную сторону зала, где среди монахов и пилигримов выделялось несколько гостей в обычной светской одежде, но никто из них на Вивальди не походил; Эллена подумала, что если Вивальди и присутствует в зале, то старается держаться незаметно; ее же монашеское покрывало так же непроницаемо для его глаз, как и для аббатисы. Посему следовало улучить минуту и, оборотясь к решетке, приподнять покрывало, дабы привлечь к себе внимание посетителей.
Когда появилась настоятельница, Эллена от страха не могла думать ни о чем другом; ей казалось, что аббатиса не спускает с нее глаз и что для ее зоркости покрывало чересчур ненадежная защита. При мысли о возможном разоблачении колени пленницы подкашивались.
Аббатиса, однако, прошествовала мимо и после короткой беседы с padre abate и особо знатными гостями заняла свое кресло. Концерт немедля был начат с исполнения одной из тех величавых и проникновенных мелодий, которые с таким вкусом и нежностью исполняют итальянские монахини. Эти звуки даже Эллену спасли от опасений; она всецело отдалась созерцанию, ибо окружало ее coup d’ceil7 воистину необыкновенное и грандиозное. Под сводами обширного зала, отделка которого, при всей ее пышности, гармонировала со святостью монастыря, при ослепительном сиянии бесчисленных свечей собралось около полусотни монахинь, чье своеобразное орденское облачение поражало взгляд в равной мере и изяществом, и простотой. Грация их и красота черт, угадывавшихся за тонкой батистовой завесой, составляли резкий контраст суровому величию облика восседавшей на возвышении и на некотором расстоянии от остальных госпожи настоятельницы, похожей на императрицу в окружении подданных, а также почтенным фигурам отца abate и прислуживавших ему монахов; последние помещались по ту сторону ажурной проволочной перегородки, которая называлась «решеткой» и проходила через всю ширину зала. Вблизи святых отцов заняли места знатные гости во всем великолепии своих неаполитанских нарядов, выделявшихся на фоне темного облачения духовных особ яркими красками и изяществом; над седовласыми головами монахов в капюшонах нависали, колыхаясь, перья высоких шляп. Заметно различались и лица присутствующих: суровые, строгие, торжественные и мрачные лица перемежались с веселыми, радостными и цветущими юностью. Здесь было представлено все разнообразие темпераментов, из коих одни делают жизнь человеческую благословением, другие же обузой и, словно по мановению волшебного жезла, обращают наш мир в подобие либо рая, либо чистилища. На заднем плане стояли несколько пилигримов; вид у них был гораздо менее веселый и более скромный, чем накануне на дороге к монастырю; меж пилигримов попадались младшие из братии, а также монастырские прислужники. Именно в эту дальнюю часть зала вновь и вновь вглядывалась Эллена, но Вивальди там не различала; она прильнула к решетке, однако ей недоставало решимости на глазах у множества незнакомых людей откинуть покрывало. Поэтому, даже если бы Винченцио и был в зале, едва ли он осмелился бы выступить вперед.
