Скедони, покидая зал, почтительно склонился перед членами трибунала: либо, невзирая на недавние разоблачения, он и в самом деле был невинен, либо искушенность позволила ему вернуть себе обычное самообладание; во всяком случае, ничто в его поведении не указывало на отягощенную виной совесть. Черты лица его сохраняли твердость и спокойствие, держался он с достоинством. Вивальди, в продолжение почти всего допроса убежденный в том, что перед ним закоренелый преступник, теперь лишь слегка сомневался в его невиновности. Вивальди также сопроводили в прежнюю камеру, и на этом заседание трибунала было распущено.
Глава 8
Из сердца Глостера в тот час страданья Иссякнет кровь от лютого деянья, Когда в виденье тягостном предстанет Твой образ мстительный.
Коллинз
Наступил вечер, назначенный для разбирательства дела Скедони, и Вивальди вновь препроводили в зал заседания трибунала. Весь церемониал соблюдался на этот раз с особым тщанием: сам трибунал пополнился по сравнению с предыдущими заседаниями новыми членами; сидевшие за столом инквизиторы носили облачения иного покроя, нежели раньше: громадные причудливые капюшоны придавали их чертам выражение суровой жестокости. Стены по традиции были обтянуты черным; все присутствующие, включая инквизиторов, прислужников, свидетелей и узников, также были облачены в черное; призрачный свет, распространяемый вокруг лампами, подвешенными высоко к потолку, факелы, дымившиеся в руках стражников, которые стояли повсюду у дверей и по углам просторного зала, — все это сообщало собранию мрачную, зловещую торжественность.
Вивальди поместили там, откуда ему был виден весь трибунал; он мог наблюдать также за всем, что происходило в зале. Лица членов трибунала были ярко освещены отблесками пламени: факельщики расположились полукругом у ступеней возвышения, где восседали три главных инквизитора, и скамьи по обеим сторонам мест, занимаемых младшими членами суда. Алые отсветы, выхватывая из полумрака их недвижные лица, ничуть не смягчали застывшего на них выражения свирепости и неукротимой злобы; и Вивальди невольно отвел глаза.
Перед судейским барьером он заметил Скедони: менее всего юноша мог заподозрить, что этот преступник, привлеченный к ответу за убийство брата и жены, не кто иной, как отец Эллены ди Розальба!
Невдалеке от Скедони сидели исповедник Ансальдо, римский священник, который должен был выступить в качестве основного свидетеля, и отец Никола ди Дзампа-ри; Винченцио и теперь при виде этого инока испытывал нечто вроде благоговейного страха, обуревавшего его всякий раз, когда ему мнилось, будто перед ним не смертное существо, а призрак из потустороннего мира. Весь облик монаха, каждый взгляд его и каждое движение отличались необузданностью, не оставлявшей у Вивальди сомнения в том, что о нем еще станет известно много необычайного.
Из переклички свидетелей Вивальди заключил, что он тоже входит в их число, хотя он только повторил слова, сказанные отцом Николой; поскольку сам монах присутствовал на заседании, свидетельствуя против Скедони, юноша не понимал, какой вес могут иметь его собственные показания.
Не успел Вивальди назвать свое имя, как из дальнего угла зала послышался восторженный возглас: «Да ведь это мой господин! Мой дорогой хозяин!» Взглянув в ту сторону, откуда донеслось это восклицание, юноша увидел своего верного Пауло, вырывавшегося из рук стражника. Вивальди громко велел ему набраться терпения и не сопротивляться, однако его призыв, казалось, лишь побудил слугу еще отчаяннее стараться высвободиться, и через миг он, оттолкнув служителей, бросился к Вивальди, упал ему в ноги, с рыданиями обнял колени и принялся причитать: «О мой хозяин, мой хозяин! Неужели я вас наконец отыскал?»
Вивальди, не менее растроганный этой встречей, чем сам Пауло, не сразу смог ему ответить. Он, конечно же, охотно заключил бы преданного слугу в объятия, но Пауло, всхлипывая и прижимаясь к его коленям, был так взволнован, что не понимал ни слова; на сдержанные призывы к спокойствию и мягкие увещевания Вивальди он неизменно отвечал, как если бы обращался к стражникам, силой старавшимся оттащить его в сторону.
— Одумайся, Пауло, — приговаривал Вивальди. — Вспомни, где мы с тобой находимся, будь благоразумен.
— Я ни за что не уйду отсюда! — восклицал Пауло. — Жизни меня можно лишить лишь однажды; если мне суждено умереть — пусть я умру здесь, на этом самом месте.
— Возьми себя в руки, Пауло, успокойся. Твоей жизни, я надеюсь, ничто не угрожает.
Пауло вскинул голову и, вновь залившись безудержными потоками слез, беспрерывно твердил:
— О мой господин! Мой господин! Где же вы были все это время? Неужто вы и в самом деле живы? А я-то уж и не чаял вас снова увидеть! Сколько раз мне снилось, будто вы лежите в могиле! И как мне хотелось, чтобы меня зарыли в землю вместе с вами. Я боялся, правда, что вас взяли на небеса: вот уж, горевал я, мы и не свидимся больше… И вдруг вы опять со мной, живой и здоровый! О мой хозяин, мой хозяин!
Служители попытались было оторвать Пауло от ног Вивальди, но тем привели его в еще большее неистовство.
— А ну покажите, на что вы способны! — вопил он. — Вам несладко придется, ежели вы меня отсюда станете гнать; уж лучше убейте меня на этом самом месте.
Разъяренные служители хотели схватить Пауло, но тут вмешался Вивальди:
— Умоляю, заклинаю вас: позвольте ему остаться рядом со мной!
— Это невозможно, — ответил один из стражников, — мы не посмеем преступить запрет.
— Обещаю, что он не произнесет ни слова, если только вы разрешите ему быть поблизости, — настаивал Вивальди.
— Не произнесу ни слова? — вскипел Пауло. — Да я останусь рядом и буду говорить с вами столько, сколько мне заблагорассудится, до последнего издыхания. Пусть уж убьют меня тут же — разом; не боюсь я всех этих инквизиторов и прочих дьяволов. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Подумаешь, испугали… Надо же, не говорить ни слова — ишь чего вздумали!
— Он сам не знает, что говорит! — воскликнул Вивальди, тщетно пытаясь рукой зажать Пауло рот. — Я уверен, что он подчинится всем моим требованиям и будет молчать, а если вдруг ему и придет в голову что-то мне сказать, то только шепотом.
— Шепотом? — с издевкой переспросил стражник. — Вы, синьор, полагаете, что кому-то дозволено будет беседовать в этих стенах шепотом?
— Шепотом? — негодующе вскричал Пауло. — Да ни за какие блага в мире не стану я шептаться! Я так громко буду говорить, чтобы у черных дьяволов, рассевшихся вон на тех скамьях, в ушах звенело; да-да, и вон те, что торчат в середке, будто на сцене, — и так свирепо на нас поглядывают, будто разорвать готовы. Они…
— Довольно! — оборвал его Вивальди. — Пауло, я приказываю тебе замолчать.
— Ну уж нет, пускай знают, что я о них думаю, — горячился Пауло, не обращая внимания на слова Винчен-цио, — я им выложу начистоту, каково им придется за жестокое обращение с моим бедным хозяином. Куда они надеются попасть после смерти, хотел бы я знать. Впрочем, угодить в место похуже им трудновато: вот почему, я думаю, они, понимая это, и творят все эти бесчинства. Пускай услышат немножко правды — хоть разок в жизни, пускай…
Слушая все эти разглагольствования, Вивальди, обеспокоенный возможными последствиями этого безрассудного, хотя и справедливого возмущения, всячески старался утихомирить Пауло; он тем больше тревожился, что стражники прекратили все попытки остановить Пауло: в их терпении он видел злобу и желание завлечь Пауло в опасную ловушку. Наконец Вивальди удалось заставить слугу услышать его слова.
— Я прошу тебя, Пауло! — взмолился он.
Пауло на секунду умолк.
— Пауло! — настойчиво повторил Вивальди. — Ты любишь своего хозяина?
— Люблю ли я хозяина? — с обидой откликнулся Пау-ло, не дав Вивальди договорить. — Да разве не прошел я ради него сквозь огонь и воду? И разве не по доброй воле предал себя, что то же самое, в руки инквизиции? Только ради него я был готов на все — и вот каково мне теперь услышать вопрос: «Люблю ли я хозяина?» Если вы думаете, синьор, что меня привело в эту мрачную нору простое любопытство, вы ошибаетесь; когда же они со мной разделаются, а иначе и быть не может, еще прежде, чем со мной покончат, вы, наверное, будете обо мне лучшего мнения и не заподозрите, будто я явился сюда ради собственного удовольствия.
