Матросы притихли. Боцман проговорил уже мягче:

— Что же мы, грызться станем на чужой земле? Где наше товарищество? Наши матросы чем всегда брали? Дружбой! Глянь-ка на норвежца, матросня уже зырит. Стыд!

Зуйков вдруг залился звонким смехом и сказал, вытерев рукой слезы:

— Сдохнуть надо, братцы! Здеся, на английской воде, русскую землю делим! Впрямь как бабы у колодца.

Матросы дружно засмеялись, а затем заговорили, перебивая друг друга.

— Ведь правда, братцы!

— Дома разберемся.

— Дома-то еще ой-е-ей какие дела будут!

Матросы стали живо обсуждать только что закончившиеся учения.

Зуйков сказал при всеобщем поощрительном внимании:

— Ученья, братцы, были не простые. Наш-то Мамочка показал им, что стоим, стоим, ждем у моря погоды, а вдруг возьмем да и распустим крылышки. Сейчас он там все как есть выложит ихнему начальству, скажет, что нету такого закона, чтобы корабль российского флота как бы в плену держать! Насиделись в таком плену и дома. Теперь будя!

Все посмотрели на берег.

Боцман, задрав голову, спросил вполголоса, но так, что было слышно и на юте:

— Эй, на марсе?

— Есть на марсе!

— Что там, на берегу?

— Вельбот стоит у стенки. Наши на ихнем извозчике давно уже уехали, и все нету.

— Не зевать там!

— Есть не зевать!

Лешка Головин, держась одной рукой за топенант, сияющими глазами глядел вокруг. С высоты все было иным — и море, и берег, и беспорядочно разбросанный город, и корабли.

В гавани у бесконечных причалов стояло множество судов. Среди них выделялся огромный транспорт, на него по сходням двигалась серо-зеленая масса: шла посадка солдат. Поблескивали стволы винтовок, каски.

Солдаты не особенно интересовали Лешку, при виде пехотинцев он всегда испытывал жалость и приятное чувство превосходства. Внимание мальчика больше всего привлекала военная гавань. Там сейчас, помимо подводных лодок, стояли два крейсера и несколько транспортов. У доков, как скала, застыл линкор, серый, в ржавых потеках, с развороченной палубой. На дальнем рейде в мареве проступали силуэты эскадренных миноносцев. Два буксира вытягивали из гавани американский транспорт.

Юнга презрительно усмехнулся. Как и все «парусники», он недолюбливал пароходы, тем более когда они обходили их клипер, и в душе им завидовал, особенно быстроходным эсминцам и крейсерам. И все-таки ничего лучше не было для него на свете, чем клипер «Орион».

Лешка любил смотреть на свой корабль со стороны: с берега или со шлюпки, когда его можно сразу охватить взглядом. Низко сидящий в воде, со стремительными обводами корпуса, с мачтами, немного откинутыми назад, что придавало кораблю горделивую осанку. Однажды, еще в Севастополе, Лешка заболел и не пошел в рейс, а вышел из госпиталя в день возвращения «Ориона». Впервые он увидел свой корабль летящим под всеми парусами. К глазам мальчика подступили слезы восторга при виде такой красоты, изящества и вольной силы.

Прежде юнга старался скрывать свою любовь к кораблю, потому что никто из взрослых особенно-то не выказывал к нему своих нежных чувств. О клипере принято было говорить ласково-покровительственным тоном: «наш клиперок», «Ориошка», «стоящая посудина» или как-нибудь еще в таком же роде. Только однажды мальчик услышал восторженные слова об «Орионе» от взрослого человека.

Из Бреста в Плимут шли в караване торговых судов под эскортом четырех миноносцев. Транспорты старой постройки еле плелись, делая не больше десяти узлов. Дул свежий попутный ветер, и на лаге клипера накручивалось до 12 узлов, и то при неполной парусности.

«Орион» шел в кильватер головному миноносцу, а когда тот разворачивался и уходил, делая круг, словно овчарка, собирая и подгоняя свое стадо, клипер ложился в дрейф и поджидал тихоходные паровики. Командир «Ориона», к восторгу матросов, не уравнивал с ними скорость. Вот тогда Воин Андреевич и заговорил с юнгой о клипере; его слова навсегда запали в сердце Леши Головина.

Командир сидел на мостике в кресле, сплетенном из бамбука, и читал книгу, иногда перебрасываясь парой слов с вахтенным офицером, да поглядывал на бизань: не заполощут ли концы паруса. Он хорошо знал, что такого не может случиться, когда у штурвала матрос первой статьи Громов, а вахту несет старший офицер, и все же не мог побороть привычки, находясь на мостике, наблюдать за парусами. К тому же вид парусов, наполненных ветром, доставлял ему неизъяснимое удовольствие.

Лешка стоял на юте и, облокотись на планшир фальшборта, любовался эволюциями эсминцев. Ему было обидно, что «Орион» так не сможет, зато и они не смогут маневрировать, как парусник: сдала машина, и болтайся, пока не выловят. Лешка улыбнулся, найдя уязвимое место у быстроходных эсминцев.

Командир поманил его пальцем:

— Ну-ка, голубчик, мамочка моя.

Лешка подбежал как положено, вытянулся, взял под козырек.

— Вольно, Головин! — Командир оглядел юнгу и остался доволен и опрятностью в одежде, и бравым видом. Похвалил:

— Молодцом выглядишь, мамочка. Вижу, любишь службу?

— Так точно!

— Оглушил, голубчик. Ну зачем так гаркать? Отвечай нормальным голосом. Говори, да или нет. Так нравится?

— Да! Очень нравится. Лучше, чем в экипаже.

— Ну вот и прекрасно. И мне нравится. Да и как может быть иначе?

— Не могу знать!

— Опять! Говори по-человечески, — он ободряюще улыбнулся.

— Не знаю.

— Вот, вот... Видишь ли, нам всем выпало завидное счастье ходить на одном из последних настоящих кораблей. — Командир поднял палец: — Парусный корабль — сын океана и ветра! Две могучие и прекраснейшие стихии как бы созданы для того, чтобы человек мужал, дружа и борясь с ними, делался лучше, чище, благородней. Ты, наверное, заметил, что на парусных кораблях меньше плохих людей?

— Совсем нету!

— Если бы... Ну, иди, через три минуты будут бить склянки, а тебе, знаю, заступать на вахту.

— Вместе с Зуйковым, впередсмотрящим, господин капитан второго ранга!

— Так смотри зорче, юнга, и не завидуй тем, кто ходит на железных судах. У них, безусловно, есть свои преимущества, как у автомобиля перед лошадью, да лошадь ведь живая, так и парусник. — Командир вздохнул и продолжал: — И как дань времени, у нас тоже стоит небольшая машина, при шторме она бесполезна, зато обеспечивает кораблю маневренность при безветрии.

— Можно выйти из штилевой полосы?

— Вот именно! Молодец! Кроме того, машина греет нас. На старых-то парусниках было очень холодно осенью, сыро.

— Теперь благодать, — совсем осмелел Лешка.

Командир оставил без внимания последнее замечание мальчика и, думая о своем, продолжал:

— Ты за свою жизнь еще наслужишься на всяких кораблях: и на паровых, и еще на каких-нибудь, с разными машинами, только не раз еще вспомнишь «Орион». Ну, иди, Зуйков ждет...

Лешка встал, цепко держась босыми ногами за решетчатую площадку. Мачта раскачивалась, ветер разноголосо пел в такелаже и посвистывал в ушах. Мальчик подумал: «Что, если пробежать по нока-фор-брам-рее, как это делал иногда Зуйков?..»

К действительности юнгу вернул голос унтер-офицера Бревешкина, непревзойденного «словесника». Унтер давно наблюдал за юнгой, ему тоже нравился смелый мальчик, и у него давно уже чесался язык гаркнуть на него, просто так, для поощрения и поднятия духа, да по палубе проходил боцман. Бревешкин же знал службу. Но сейчас боцман лясничал на баке, а унтер отвечал за всю фок-мачту и, следовательно, за Лешку Головина, торчавшего на ней и готового каждую секунду сорваться и грохнуться о палубу. Веснушчатое лицо Бревешкина побагровело, глаза округлились и подались из орбит. Матросы, следившие за ним, оставили работы и замерли в выжидательных позах.

По бухте пронесся прямо-таки звериный рык.

Прочистив горло, унтер рявкнул:

— На марсе... — И затем последовала рулада из ругательств, переплетающихся самым неожиданным образом с упоминанием святых апостолов, Лешкиных родственников, бегучего и стоячего такелажа, Плимутской бухты, города, Британских островов и дна морского. Переведя дух, он приказал: — Вниз пулей!