— Хууу–хууу–хууу! — завыли все собравшиеся на площади.

«Сухэ охватила ярость, — продолжил свой рассказ Тенгери. — «С чего вы взяли, — спросил Сухэ, — что я соглашусь расстаться с моим любимым белым жеребцом? Я не собираюсь его продавать! Я прибыл сюда, чтобы участвовать в скачках, а не торговать лошадьми». Наследник не на шутку рассердился и приказал своим слугам задать Сухэ крепкую взбучку. И слуги набросились на юношу со всех сторон, и били его до беспамятства, а потом швырнули его на обочину главной дороги в той орде. Наследник же забрал белого себе».

Тенгери глубоко вздохнул, наслаждаясь наступившей на площади тишиной. Люди не сводили глаз с его губ: они жаждали узнать, чем же все это закончилось. Однако Тенгери не спешил удовлетворить их любопытство. Он снова поймал на себе взгляд хана.

«Интересно, догадался он теперь, кто я?»

— Разве ты не собирался рассказать, как родилась лошадиноголовая скрипка? — напомнил властитель.

— Я уже подошел к этому, мой хан. «Друзья довезли Сухэ домой. Бабушка выходила его, и вскоре он был уже совсем здоров. И вот однажды ночью, когда Сухэ как раз собирался лечь спать, он услышал, что в полог юрты кто–то стучит. «Кто там?» — крикнул он. Никто ему не ответил, но стук не прекращался…»

— Это пришел его белый жеребец! — догадались в толпе.

— Да, это и впрямь был он. «Когда Сухэ выбежал из юрты, он увидел своего белого. Тот был весь в поту и пене, а в теле его торчало семь или восемь стрел. Сжав зубы, чтобы не закричать, Сухэ вытащил стрелы из ран белого, но зато теперь из них полилась кровь. На другое утро белый жеребец пал. Но как же это могло случиться?»

Толпа словно застыла на площади перед ханом и Тенгери. Даже птицы прекратили свое неумолчное щебетанье. Солнце, тишина — и все.

— А дело было так. «Наследник был несказанно рад, что ему досталась такая замечательная лошадь, и он задал большой пир для всех своих друзей и приближенных. И для их семей. Ему не терпелось похвастаться перед ними прекрасным животным, и он велел его вывести. Но когда ему захотелось оседлать его, тот сбросил наследника».

Площадь огласилась смехом.

«Поймайте его, поймайте! — едва поднявшись, вскричал наследник. — А если не сумеете, убейте!» И в сторону убегавшей лошади полетела туча стрел. Однако жеребцу удалось все–таки добраться до своей орды, чтобы умереть у юрты настоящего хозяина. Сухэ плакал. Много дней и ночей он не находил себе места. Как–то бессонной ночью, когда он ворочался с боку на бок, ему почудилось, будто его белый стоит перед ним, как живой. Он подошел к хозяину совсем близко, протяни руку — и погладишь. «Не можешь ли ты, мой молодой хозяин, придумать что–нибудь, чтобы я всегда был рядом с тобой, чтобы мы были вместе? — Сухэ качнул головой. — Сделай из моих костей скрипку!» — сказал ему жеребец.

На другое утро Сухэ отрезал от скелета любимого жеребца его голову и закрепил ее на древке — там, где собраны струны. А волос из хвоста жеребца он натянул на лукообразный смычок. И всякий раз, когда он играл на своей лошадиноголовой скрипке, ему вспоминалось, как он был счастлив, сливаясь со своим жеребцом в полете над степью. Но не забывал он и несправедливого наследника старого хана. Со временем скрипка стала как бы голосом людей племени Сухэ; люди любили собираться по вечерам и слушать, как он играет на скрипке и поет. Вот так и родилась лошадиноголовая скрипка».

Людям на площади очень понравилась эта сказка, и Тенгери спрашивали со всех сторон:

— Скажи, кто ты и где научился сказывать такие красивые сказки?

Тенгери, сильно смущенный, отвечал им со светлой улыбкой:

— Я один из вас. Как же иначе?

— А твои родители кто?

— Мои родители умерли.

— Он сирота, как Сухэ! — говорили люди. — Уж не было ли того же, что в сказке, с тобой?

— Нет, ее мне рассказал мой приемный отец! — ответил Тенгери, слезая с лошади.

— А кто был твоим приемным отцом? — продолжали любопытствовать люди.

— Его звали Кара—Чоно, Черный Волк!

Десятник Бат пригнулся, словно его кто–то неожиданно ударил под дых. Однако Тенгери этого не заметил. Он видел только толпу, которая замерла, как будто ее всю целиком огрели бичом. Многие отвернулись от него и пошли восвояси, а те, что остались, не знали, что и подумать, и поглядывали на хана. А тот преспокойно сидел себе на мате, сложив руки на груди, и улыбался. Немного погодя он сказал Тенгери:

— Ты крепкий и очень смелый, но ты не умен — твоя стрела попала в скалу! — Чингисхан повернулся к слугам и оскалил зубы в недоброй улыбке: — Нацедите ему чашку кумыса. Он слишком долго говорил, и теперь у него пересохло во рту. Как он теперь объяснит мне, что заставило его назвать при всех имя человека, от которого не осталось ничего, кроме позора предательства?

Тенгери жадно выпил кумыс. Чингисхан увидел, как дрожат при этом его руки, и сказал окружавшим его, что у кого дрожат руки, дрожит и сердце.

— Может быть, теперь мужество оставило тебя, уступив место страху?

— Нет, мой хан, я сказал правду, и, значит, мне нечего бояться. Все знают, какой вы справедливый!

Чингисхан рассмеялся.

— Правду! Я всегда знаю две правды: ту, что говорят в моей дворцовой юрте, и ту, которую говорят за ее пределами. Обе полезны, а живет лишь та, что приносит пользу! Так вот, когда тебя спросили, кто был твоим приемным отцом, ты назвал имя, опозорившее меня и наш гордый народ монголов! Разве ты солгал бы, ответив лишь: «Он мертв»?

Тенгери покачал головой.

— Вот видишь! — воскликнул хан, — И никто от тебя не требовал, чтобы ты назвал его имя. Наши законы и обычаи запрещают спрашивать имя мертвого. — Стоявшие вокруг него военачальники закивали головами, а стражи стояли, словно каменные изваяния, но были готовы в любую секунду броситься на того, на кого укажет хан. — Ты, Тенгери, получишь пять овец, как я и обещал. Чтобы никто не подумал, что я такой же дурак, как и наследник старого хана из твоей сказки, который не держит перед людьми своего слова.

Когда Тенгери уходил по главной дороге орды, им владели смешанные чувства. «Как это может быть две правды?» — думал он. А Ошаба и Герел куда больше удивил щедрый подарок хана — овцы были крупные и здоровые, как на подбор. Они сразу поместили их в свой загон — у Тенгери загона не было. Любуясь овцами, Ошаб говорил:

— Ну и пусть у него будут две правды. Я в этом ничего странного не вижу, разве мы не говорим в нашей юрте того, о чем в других местах помалкиваем?

— Да, — ответил Тенгери, — Но это потому, что мы боимся его стражей, а иногда и его самого. А ему–то кого бояться, Ошаб?

— Своих врагов!

— Брось, Ошаб, наш хан никаких врагов не боится. Из ста битв он в девяносто девяти победил. Нет, страх нашему хану неведом, Ошаб.

— А мне все–таки кажется, — заметил тот, — что этой второй правдой он защищается от своих врагов!

Тенгери задумался. Солнце стояло сейчас прямо над юртой и отбрасывало тень от решетки на крыше на белый мех подстилки.

— Я постараюсь обойтись одной правдой, — сказал он. — Если хан справедлив, мне нечего опасаться.

— А если нет? — понизив голос, проговорил Ошаб.

— Тогда он не будет моим ханом, Ошаб!

— Сказать–то это легко, все равно что вороне каркнуть. Светлая луна долго круглой не бывает, Тенгери, а светлые облака быстро уносятся. Не ты ли только что сказал, что боишься его стражей, а иногда и его самого?

Тенгери кивнул.

— Потому что я трус. Но разве трус может называть себя мужчиной? Ответь, Ошаб, прав я или нет?

Ошаб подвинулся на козлиной шкуре поближе к Тенгери, притянул его за шею к себе и прошептал на ухо:

— Я одно знаю: кто говорит правду, до седых волос не доживет.

Герел, до сих пор молчавшая, но не упустившая ни слова из сказанного, мечтательно проговорила:

— А у него такие красивые волосы, такие черные и жесткие, как у волка зимой!

— Не болтай! — прикрикнул на нее Ошаб. — Э-эх, женщины! Ты только посмотри на нее: старая, а туда же — ноздри задрожали, будто она тебя проглотить захотела…