— Враг обрушился на наш обескровленный левый фланг у городка Дзу—Ху, мы несем тяжелые потери, — доложил стрелогонец тысячнику. — Если ему удастся разбить нас в этом месте, он обойдет нас, бросится на восток и ударит по нашим главным силам с тыла — они сейчас сражаются под Великой стеной. Вперед, в бой, погибнем или победим вместе! Все за хана!
— Смерть врагу! — вскричали воины.
Тысяча воинов нахлестывала тысячу лошадей.
— Тумор! — крикнул Тенгери, подгоняя вороного, которого ему подарил властитель; пригнувшись к гриве коня, он мчался вместе с девятьюстами девяносто девятью всадниками по степи подобно буре.
Заметив скачущего рядом Бата, Тенгери заорал:
— Мы будем биться, десятник, будем биться насмерть, хоть мы и последняя тысяча.
— Лишь бы не опоздать!
Опоздать? Тенгери приставил к шее вороного острие маленького кинжала и слегка надавил — руку обдала струйка теплой крови.
— Брось это! — крикнул ему Бат. — Такого приказа пока не было. Или ты хочешь прискакать к Дзу—Ху в одиночку?
— А почему он не отдает такого приказа?
— Откуда я знаю? Я не тысячник, я подчиняюсь ему, как ты должен подчиняться мне!
Тенгери отдернул руку с кинжалом от шеи жеребца.
— Мы обязательно придем слишком поздно, если лошади не будут мчаться во весь опор, будто за ними гонится сама смерть. Приставь им кинжал к горлу — и они полетят, Бат!..
— Я вижу Дзу—Ху! Дзу—Ху в огне!
— Вижу, вижу, Бат! — заорал в ответ Тенгери.
На горизонте появилась широкая желтая полоса, освещенная солнцем и бугристая, будто там паслись неисчислимые стада верблюдов. Тенгери ткнул вороного плеткой в морду и крикнул:
— Дзу—Ху, вороной! Беги!
От боли лошадь яростно заржала.
Спереди донесся приказ:
— Перестроиться! Принять боевые порядки!
Тысяча выгнулась, как раскрывшийся веер.
Сверкнули боевые топоры.
Грохот копыт угрожающе накатывался на город. Были уже видны деревянные дома и глинобитные хижины. Они стояли на склоне холма, напоминая что–то вроде ступеней широкой лестницы. И еще было похоже, будто одни из них стоят на крышах других и поддерживают пагоду, увенчавшую вершину холма подобно устремленной в небо стреле. Туда же, в небо, тянулась черная пелена, из которой под порывами ветра вырывались языки огня.
Тем временем тысяча приблизилась к городским воротам. Точнее сказать — к тому, что от них осталось, потому что сами они валялись в пыли, распавшиеся на мелкие части, словно по ним ударил мощный железный кулак. Насмерть перепуганные женщины и дети рыдали, стоя на коленях перед трупами, или отгоняли от них бездомных псов, готовых эти трупы рвать на части. Никаких мужчин–китайцев, кроме мертвых, здесь не осталось. Городской старейшина, слишком древний, чтобы выжать из себя хоть слезинку, выступил вперед и обратился к тысячнику с такими словами:
— Мы из племени онгутов и принадлежим Сыну Неба, служим и повинуемся ему. Когда его солдаты пришли сюда, чтобы выступить в поход против вас, они разорили Дзу—Ху, они разграбили город, похитили все, что могли унести, и надругались над нашими женщинами, будто попали в страну врага. Мы спрашивали их: «Разве мы не исправно платим налоги императору в Йенпине?» И еще мы спрашивали: «Разве не на наши деньги он содержит и вас? Справедливо ли после этого, что вы нас грабите, что вы обесчестили наших женщин, хотя как раз вы и должны защищать нас от врага?» Только хохот был нам ответом, они продолжали делать свое черное дело.
— Где же ваши мужчины? — спросил тысячник. — Я вижу одних женщин, детей и стариков.
— Да, где они? Когда ваши приблизились к Дзу—Ху, перед городскими воротами завязался бой, и вашим пришлось совсем худо: их было не слишком много и вдобавок они не догадывались, что в самом городе стоит китайское войско, превосходящее их численностью не меньше чем в три раза.
— Дальше, дальше! — потребовал тысячник.
Старейшина повернулся в сторону пагоды, которая по–прежнему горела и дымилась.
— Мудрый Будда сделал нам знак — и все наши мужчины повернули оружие против китайцев, ударив им в спину. Точно так же, как они предательски ударили в спину нам.
— Кто такой Будда?
— Наше высшее существо, светлейший! Ом мани падми гум! [4]
— Что ты сказал?
— Я молюсь, господин!
— Мы поклоняемся солнцу, луне, огню и воде, старик. Но все равно: вы можете молиться и поклоняться кому хотите. Ваши мужчины поступили справедливо и…
— …прогнали китайских солдат, господин. Наши храбрые мужчины сражаются сейчас на стороне ваших воинов и гонят китайцев по ту сторону горы в леса, где их уничтожат всех до одного.
— Да поможет нам Манги–хан, старейшина!
— Манги–хан?
— Это наш бог лесов. Когда он еще пребывал среди нас, он был великим и мудрым шаманом, он был могучим и всесильным, он умел взрезать себе ножом живот и выкладывать все внутренности на блюдо. Но однажды с ним в непроходимых лесах случилось несчастье. Он заблудился и, несмотря на все свое могущество, выйти к людям не сумел и умер. С тех пор его дух покровительствует лесу и степи.
— О-о, — удивился городской старейшина. — Вы, значит, поклоняетесь многим богам?
— В небе есть один бог, но богоподобных духов много!
— А солнцу вы тоже поклоняетесь?
— Да, солнце — отец луны, потому что она получает от солнца свой свет.
Городской старейшина поник головой, подумав: «Выходит, они все–таки варвары и есть. Солнце, луна, огонь, вода. Да, они варвары».
— В вашу империю еще не приходили посланники нашей веры? — тихо спросил он.
— Ты говоришь о людях в желтых халатах?
Старейшина кивнул.
— Почему же, они иногда появлялись вместе с китайскими купцами. Но мы этих купцов ненавидим, поэтому возненавидели и тех, кто приходит с ними. И раз мы не верим купцам, мы не верим и тем, кто ютится в одном с ними шатре!
Городской старейшина расстегнул несколько пуговиц на своем халате и запустил под него свою иссохшую руку, а когда вынул ее, в ней был длинный шнурок со множеством шариков. Он протянул эту связку сидевшему на высоком коне тысячнику и почтительно проговорил:
— Хотя лучи солнца и очень горячи, воин, огня они без зажигательного стекла не дадут; точно так же волны благословенного учения Будды не могут разлиться помимо лам и монахов. Поэтому мы почитаем достойнейших лам и монахов, проникших в самые глубины учения и обладающих совершенными знаниями. Они походят на бескрайнее море, которое дарит нам самые нужные и дорогие вещи — но богатства его остаются неисчерпаемыми.
— Что это такое?
— Это четки, воин. Каждый деревянный шарик на них равнозначен одной молитве. Ом мани падми гум! Молитесь!
Тысячник уставился на круглые шарики, пропустил их через пальцы, пересчитал, улыбнулся, но вдруг хлестнул лошадь и умчался прочь. Проезжая мимо горевшего дома, он бросил четки в огонь, погнал коня сквозь дым и языки пламени и, вздымая руки к небу, воскликнул:
— Очисти меня, огонь, очисти меня, сожги во мне злые слова чужой веры, которую мне только что попытались внушить!
В узких тенистых улицах было прохладно. Только кое–где догорали еще дверные проемы и упавшие балки, иногда попадался одинокий тополь без листьев. От огня он почернел и словно осиротел. У повалившихся глинобитных хижин лежали мертвые китайцы, монголы и онгуты с открытыми ртами. Можно было подумать, что они удивляются: почему это они не могут больше ни видеть, ни ходить? Повсюду в поисках родных и близких бродили плачущие женщины и дети.
Тенгери, Бат и Тумор спрыгнули с лошадей и пешком поднялись вверх по холму. Здесь осталось еще много целых домов, а по обе стороны улочек сидели уличные торговцы, предлагавшие шелка и чай, а некоторые протягивали монгольским воинам лежавшие на продолговатых дощечках кусочки марципанов с земляными орешками.
— В таком доме я жить не хотел бы, — как бы размышляя вслух, сказал Тенгери. — Стены и крыши из глины, камней или дерева! Вечно будешь дрожать от страха, как бы крыша не обвалилась и не прибила тебя и всю твою семью.