— Потому что?.. — Темучин откинул голову, прислонившись к синему шелку.

— А почему бы мне и не прийти, мой хан? — уклонился я от ответа.

Он как будто задумался. Только в эти мгновения я осознал, что телохранители не отняли у меня пояса, шапки и меча. Это придало мне немного уверенности, хотя я и знал, что у хана есть привычка не отнимать эти знаки достоинства даже у тех, кого он заранее осудил.

— Ты спросил: «А почему бы мне и не прийти, мой хан?» — начал он опять. — Но разве ты всегда приходил, когда я звал тебя?

— Нет!

— А разве не следует приходить всегда, когда тебя зовет твой хан?

Я замер. Что это? Западня?

— Вообще–то в твоем вопросе есть и ответ на него. Что мне остается? Если я скажу «да», я, может быть, спасу свою жизнь, а скажу «нет» — ты, скорее всего, велишь сбросить меня в пропасть.

Чингисхан поднялся.

— Ты и без того уже отвечал мне отказом. Я дважды звал тебя у озера Тунге, и дважды ты делал вид, будто не слышишь, хотя я отлично видел тебя — ты стоял совсем недалеко, под елью.

— А ты слышал меня, когда я говорил с тобой о меркитах? Я словно к камню обращался, к большому холодному камню.

Он снова вскочил на ноги и забегал вдоль синей стены, резко остановился вдруг и, повернувшись ко мне, выкрикнул:

— Неужели я обязан услышать тебя, если мне, хану, твои слова не по нраву? Разве я и не твой властитель тоже?

Вошел гонец и доложил, что Тогрул и его сын Сенгун попались в руки к племени, которое они несколько лет назад ограбили.

— Их казнили. Вождь велел взять голову Тогрула в серебряную оправу и насадить на заднюю спинку своего трона — лицом к востоку!

Когда гонец удалился, Чингисхан торжественным голосом проговорил:

— Итак, империя степи открыта предо мной настежь. Все живущие в войлочных юртах войдут в мой народ! Тебе же, бывшему дольше других рядом со мной, я скажу вот что: не услышавшие моего призыва всего один раз закончили свою жизнь в пропасти, но у тебя, не услышавшего мой призыв дважды, я жизнь не отниму, потому что в твоем присутствии мне принесли самую радостную весть в моей жизни. От службы, которую я некогда тебе доверил, я тебя отстраняю — я не потерплю, чтобы перед моей дверью стоял человек, который закрывает уши, когда я зову его! Отправляйся к одному из десятников и стань под его руку.

Я поклонился ему, как поклонился бы чужому человеку.

Выйдя на ясный солнечный свет, я подумал: да, дружить могут только равные, а не так, чтобы один стоял выше, а другой ниже. Это сказал мне однажды мой отец. А в другой раз он еще заметил, что крепость дружеских чувств зависит еще и от того, как друзья один другого слушают и как друг другу отвечают: только так может быть обретена истина, только это поможет им всегда уважать друг друга. Можно ли быть друзьями, когда один убивает возражения другого, потому что у него, хана, в руках карающий меч и золотая узда повиновения?

Вот о чем я думал, проходя по рядам белых кибиток лагеря, и вот к какому выводу пришел: в юные годы ты обрел друга, но мудростью отца не обладал. А теперь, в зрелые годы, ты потерял одно, чтобы обрести другое.

Все это случилось в тот день, когда пришла весть о смерти Тогрула и Сенгуна.

Но один все–таки остался в живых: Джамуха. Поскольку я не находился больше в окружении хана, мне ничего не было известно ни о его мыслях, ни о намерениях, прежде чем они становились известны всем воинам. Меня удивляло только, почему после того, как мы разгромили кераитов, мы по–прежнему оставались у горы Абшида—Кодегер, а не возвращались к голубому Керулену.

И вдруг войско выступило в поход. Джамуха заключил союз с вождем найманов Байбукой—Тянгом. Тысяча, к которой я принадлежал, прикрывала наши тылы и осталась в ущелье у Ханской горы. После победы мы приняли пленных, среди которых оказался и один из найманских военачальников, у которого все лицо дергалось от страха и который рассказал, как его вождь Тянг во время сражения потерял власть над собой и крикнул Джамухе:

— Кто эти люди, которые преследуют наших, как волки овец?

И Джамуха якобы ответил:

— Это четыре пса Темучина, которых он вскормил человеческим мясом; он посадил их на железные цепи; у них медные лбы, вместо зубов одни клыки, жала вместо языков и сердца из железа. Вместо плеток у них в руках кривые сабли. Они пьют росу, скачут, оседлав ветер, и во время боя пожирают человечину. Теперь их спустили с цепи, и из пасти у них брызжет пена — так они рады. Эти четыре пса: Джебе, Бохурчи, Джелме и Субудай.

Тогда Байбука—Тянг спросил:

— А кто позади них, тот, кто летит над степью, как голодный ястреб?

— Это сам Темучин и есть, — ответил Джамуха, — с головы до ног закованный в железные доспехи. Это он летит на нас, как голодный ястреб. Видишь, как он низвергается на нас? Ты, Тянг, сказал, что, когда придут монголы, от них, как от разделанных баранов, ничего, кроме рогов и копыт, не останется. Что ты скажешь теперь?

Вот что поведал нам найманский военачальник о битве. А когда закончил, попросил кинжал и проговорил, опустившись на колени:

— Мой вождь Байбука—Тянг пал на поле брани. Как же мне жить после этого?

Он пронзил себе кинжалом грудь и умер, так и не раскрыв больше своих посиневших губ.

Что касается Джамухи, то ему хан даровал милость умереть бескровной смертью: его удавили.

Вот так и родилась империя степи.

И мы повернули наконец к Керулену. Я радовался предстоящей встрече с Золотым Цветком и Тенгери. Но здесь мы остались ненадолго. Прежде чем река замерзла и в долине поднялись снежные бури, наша орда откочевала вверх по Онону. На берегу этой реки и должен был возникнуть наш главный лагерь, вокруг которого простирались бесконечные пастбища, которым теперь никакие враги не угрожали.

В эту зиму мы с Золотым Цветком и Тенгери часто сиживали у костра, как в былые времена. И как тогда, ветер заносил в щели войлочных юрт снег. Но я не говорил, как прежде, Золотому Цветку, что зима прекрасна, потому что я могу быть с ней. Я сказал:

— Отныне тебе незачем будет больше грустить, Золотой Цветок, когда вернутся певчие птицы, и незачем будет плакать, когда распустятся первые цветы.

Она целовала меня, и в глазах ее светилась весенняя радость.

Но летом этого же года Тигра [8] Чингисхан созвал большой курултай всех живущих в войлочных юртах народов и пригласил на него всех знаменитых вождей и нойонов с их женами.

Посреди огромной орды у Онона возвышался самый большой из всех шатров, что мне доводилось видеть, белый, как лебедь, как и развевающееся над ним наше родовое знамя с соколом и вороном. Шлемовидную крышу шатра поддерживали девять позолоченных столбов. Сама крыша была покрыта красным бархатом. Широкий вход в шатер с козырьком над ним смотрел на юг подобно огромному черному зрачку. А на кольях с рогами яков на них, ограничивавших дорогу к шатру, развевались срезанные черные конские гривы.

Пока что шатер был пуст, только мастеровые трудились над водружением трона, украшали его драгоценными каменьями и оплетали его подлокотники и спинку золотыми обручами–змейками.

Я же вместе с тысячами других мужчин доил за пределами орды тысячи кобылиц, а Золотой Цветок вместе с тысячами женщин доила тысячи коров. Из одного нарождался потом пенистый кумыс, а из другого — огненная арака.

В день выборов нойоны положили перед дворцовой юртой черный войлочный ковер, на который и сел хан.

Потом призвали Гекчу, того самого старого шамана, который когда–то прочел на бараньей кости имя Чингис. Он предстал перед властителем и народом с распростертыми руками. Мы смотрели на него с почтением и благоговением, ибо он был святым, который по ночам, когда все мы спали, поднимался на невидимом скакуне на небо, где беседовал с духами и божествами; он подолгу не принимал пищи, чтобы умилостивить богов, безропотно выносил самые страшные холода и мог преспокойно сидеть нагим в снегу. И этот Гекчу сказал нам:

— Вечное Синее Небо велело мне передать народу монголов: «Да возвысится Темучин, прозванный Чингисханом, до Ха–хана» [9].