Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Тули! — вскричал Чингисхан.

— …тогда я провозглашу свою собственную империю и буду пить, пить день и ночь, пить без конца… а девушек и женщин у меня будет куда больше, чем у того, кто стоит надо мной и в чьей я власти! А потом…

Телохранители хана подбежали к Тули и распластали его на ковре как червяка. Он мгновенно потерял дар речи, да и женщины сразу испуганно умолкли и прикусили языки. Слуги закатали Тули в тонкий ковер и вынесли из дворцовой юрты.

Чингисхан велел уйти всем, кроме Джебе, Угедея и Джучи. Разложил на низеньком столике из красного дерева карту Хорезма со всеми его реками, горами, долинами и городами.

— Горе ему, если он замыслил измену!

— Он сильнее, мой хан! — сказал Джебе.

— Я всегда был слабейшей стороной, но победа всегда оставалась за мной. Так или нет, Джебе? Ты, наверное, до сих пор обдумываешь слова этого пронырливого краснобая, купца из Хорезма, который говорил: «Блеск войска Чингисхана по сравнению с сиянием воинства шаха Хорезма — все равно что свет свечи по сравнению с яркостью золотисто–красного солнца!»

Джучи заметил, что до возвращения посольства полной ясности нет.

— Ему давно пора быть здесь, — сказал Угедей.

— Известно, какие пиры любит закатывать Мухаммед, — сказал Джучи. — Вполне возможно, что их задержали на пирах!

И как раз в это мгновение, откинув полог, в юрту вбежал один из телохранителей и воскликнул:

— Они совсем близко, мой хан!

Вскоре в дворцовую юрту ввели восьмерых из высокого посольства, изможденных, в грязном рванье, с обожженными бородами.

— Кто так поступил с вами? — тихо спросил хан, словно ни о чем не догадываясь.

— Люди Мухаммеда, — ответили ему послы.

— По его приказу?

Они закивали. И только теперь Чингисхан заметил, что головы у них бритые.

— Где главный посол, первый среди вас?

— Он казнен!

— А что вам сказал Мухаммед?

— По твоему повелению мы потребовали выдачи наместника Отрара Гаира, и тогда Мухаммед сказал, что не собирается отчитываться перед тобой, кочевником с песьей душой!

— Так и сказал?

— Да, так!

— А еще что он говорил? — допытывался хан.

— Он говорил, что сам он — тень Аллаха и второй Александр. В отличие от тебя, мой хан: ты, дескать, неверный пес, пожирающий траву и выброшенные сгнившие кишки!

— Больше он ничего не сказал?

— Нет.

Все остальные подтвердили это кивками. Наступившее в дворцовой юрте молчание становилось угнетающим. Хан вернулся к своему трону, сел, опершись локтями о колени и спрятав лицо в ладони. В такой позе он просидел долго, очень долго. Никто не осмеливался ни слова произнести, ни с места сойти, ни пошевелиться. Спускалась ночь. В проеме зарешеченной крыши юрты заблестели первые звезды.

Тут хан встал и перевел свой взгляд на оборванных послов с обгоревшими клочковатыми бородами. И вдруг его лицо побагровело, приняло свирепый вид, а на правом виске вздулась и задергалась жила. По его знаку телохранители вывели всех восьмерых наружу. После чего хан грозно проговорил:

— Пусть это даже будет стоить мне жизни, я отвечу на это оскорбление! Боги видят, что не я был причиной несчастья, которое он накликал на себя, на свой народ и свою страну! Война!

И той же ночью первые стрелогонцы оставили главную орду, чтобы доставить приказы в самые отдаленные лагеря. Они помчались даже в сторону Йенпина, к Мухули, которому Чингисхан повелевал незамедлительно перевести несколько сильных колонн китайских воинов под командованием монгольских военачальников в сторону Алтая. Там они поздней осенью соединятся с войском Чингисхана и перейдут в его подчинение.

Собрав несколько дней спустя своих военачальников, хан обсудил с ними подробный план похода, и только после этого сотни стрелогонцов помчались в ближние лагеря и орды: к Онону и верхнему Керулену, к Селенге и Туле.

Под охраной нескольких тысяч воинов большие караваны двухколесных повозок первыми вышли из лагеря и двинулись через степь, где к исходу лета увядали последние цветы.

На повозки погрузили отдельные части разобранных метательных и осадных машин и орудий, которые разбрасывали «летучий огонь». Да, внушительное это было зрелище: бесконечные караваны повозок, запряженные черными яками, пронзали пожелтевшую степь как черные стрелы. Иногда начинало казаться, будто они вовсе не продвигаются вперед, а лежат подобно упавшей в густую траву стреле, черной и неподвижной. Но это только чудилось из–за огромной отдаленности и прозрачного, чистого воздуха. Смотри сквозь этот воздух сколько угодно — никакого движения не увидишь!

В начале осени сам Чингисхан во главе основных сил своей конницы ушел из лагеря у Керулена, слился в степи с войсками, подошедшими со стороны Онона, Селенги, Туле и Орхона. И как и было предусмотрено, поздней осенью оказался в предгорьях Монгольского Алтая. Здесь Чингисхан как бы случайно обронил, обращаясь к своей свите:

— Все мои чаяния и помыслы связаны с тем, чтобы усладить жизнь моих друзей и телохранителей, наших жен, невест и дочерей, сравнимых только с сияющими лучами восходящего солнца. Я хочу, чтобы все они сладко пили и ели, наряжались в расшитые золотыми нитями одежды, чтобы их, наших женщин, подносили к лошадям на носилках, чтобы у них было вдоволь чистой воды и лучшего вина, чтобы у их животных были самые тучные пастбища и чтобы они никогда не притрагивались к колючкам и сорным травам.

Это случилось в тот день, когда конница настигла давно ушедшие вперед караваны высоких двухколесных повозок. Конница остановилась у западных склонов Алтая, а караваны с прикрывающими их тысячами воинов продолжили свой путь.

После сказанного Чингисхан устроил пир для своих друзей, телохранителей, жен, невест и дочерей. Все говорили о близящейся войне, все ругали Мухаммеда, и каждый вызывался влить в глотку наместника Отрара Гаира расплавленное серебро. Громче всех визжали младшие жены властителя. Чтобы обратить на себя внимание хана и снискать его благосклонность, они старались перещеголять одна другую, придумывая все более и более страшную кару для Хорезма.

— Отруби четыремстам пятидесяти жителям Хорезма головы и забрось их метательными машинами в другую крепость! — воскликнула одна из них.

— Конечно! Они все до смерти испугаются и сразу сдадутся! — поддержали ее другие.

— Четыреста пятьдесят? Мало! Четыре тысячи голов!

— Пять тысяч!

Несколько младших жен упали перед ханом на колени и, обнимая его нош, умоляли:

— Десять тысяч!

— А еще поверни одну из рек вспять, чтобы она затопила весь город!

— Да, пусть они захлебнутся водой и утонут!

— Накажи их водой! Напусти на них реку!

Хан встал, поднял руку, повелевая всем успокоиться, и объявил во всеуслышание:

— Хорошо, я стану для них карой господней!

Всеобщее волнение достигло предела. Среди приближенных хана не нашлось ни одного, кто предостерег бы властителя или предупредил, что кары, уготованные им Хорезму, во много–много раз превосходят понесенные им потери и убытки. Только ученый–звездочет Берды из Хси—Хсии добрался до одного из приближенных хана и сказал:

— То, что собирается сделать хан, несправедливо. Он хочет отомстить за смерть четырехсот пятидесяти монголов, разрушив могучее государство, в котором живут миллионы людей, в котором есть свои медресе и мечети, книгохранилища, сведущие в письме и чтении ученые люди, он готов разрушить и предать огню дома и сады, дворцы и замки! Тысячу лет спустя после нашей смерти люди будут проливать слезы при воспоминании о том, что мы разрушили этот очаг мусульманской культуры!

— Пусть плачут! Пусть стенают! — ответил ему приближенный хана. — Прочь, старец! Может быть, ты и умеешь читать по звездам, но в происходящем на земле ничего не смыслишь!

— Пропусти меня к хану! Я обязан предостеречь его!

Но приближенный лишь усмехнулся в ответ:

— Ты не успел бы даже договорить до конца, как женщины, да, одни только женщины, разорвали бы тебя на куски, словно дикие львицы.

116
{"b":"235639","o":1}