Опять кулаки! В соседних районах. А у нас на Сороти пока тихо. Нет тут кулаков, что ли? А может, они притаились до поры до времени. Был же в Сергиевке кулак Кузя-толстопузя. Когда раскулачили, оделся в рваный кожушок, подпоясался лыком, потом в колхоз стал проситься. Не приняли. Не поверили. И правильно сделали. В ту же ночь смиренник Кузя поджег колхозную льнотрепалку и был пойман на месте. Вот ведь как бывает. Разберись тут, что к чему. И что это означает «чуждый элемент»? А «классовая борьба»?

Такое мне могла объяснить, только мать. Но она не желала со мной по-серьезному разговаривать. Только и спросит: «Тебе это так важно?» А как же не важно! Должна же я знать, что творится на белом свете. А мать отмалчивается. Пообедает — и в кровать. Засыпает сразу, как братишка Вадька. И спит как маленькая, подтянув худые колени к самому подбородку.

И в воскресенье к ней с разговором не подступишься. Спит до обеда, если в РИК не позовут. Проснется, пообедает вместе с нами, приласкает Вадьку — и в баню. А потом, напившись чаю по-семейному, говорит всегда одно и то же:

—: Надо бы с вами, ребятки, погулять, да сил нет. Почитаем? Зина, неси свою книгу.

Делать нечего. Отпираю свой заветный сундучок, подарок покойного дедушки, и достаю книгу Пушкина. Старинную, толстенную, в зеленом сафьяновом переплете, с картинками на атласной бумаге.

Книга Пушкина достались мне по наследству, как самая ценная вещь в дедушкином доме. И принадлежала она моему прапрадеду — майору Дмитрию Хоботову, командиру батальона двадцать седьмой дивизии генерала Неверовского. Дедушка мой со слов своего отца рассказывал, что бесстрашный герой Бородинского сражения, однорукий, оглохший от контузии старик, плакал, как маленький, когда чужестранец Дантес убил на дуэли нашего Пушкина. Умирая, майор завещал книгу своему единственному внуку — моему деду, а дед мне. И берегли книгу в нашей семье пуще глаза во лбу. Заворачивали ее в старинный шелковый платок, дивно расшитый заморскими травами и райскими птицами. И никому я свое сокровище не доверяла. Только одной матери, потому что она умела читать на разные голоса — заслушаешься.

Бедненький бес

Под кобылу подлез,

Понатужился,

Понапружился,

Приподнял кобылу, два шага шагнул,

На третьем упал, ножки протянул.

Ох и хохотали! Приходил Федя Погореловский. Молча усаживался у самого порога на корточки. Слушал и тоже смеялся, беззвучно разевая щербатый рот. А я любила про страшное.

И султан прислужников крикнул

И сказал: «Дать кафтан Радивою!

Не бархатный кафтан, не парчовый,

А содрать на кафтан Радивоя

Кожу с брата его родного...»

В базарные дни я просыпалась ни свет ни заря. Босиком, на цыпочках, чтобы не разбудить Тоню, пробиралась на кухню. Высунусь по пояс в растворенное окно— екнет сердце в сладкой тревоге. Купаясь в лучах розовой зари, занимается над поселком день, яркий, ласковый, прозрачный. Несердито кричат еще сонные грачи на Святой горе. Чулюкают на мостовой воробьи-воришки. Свиристит дудка поселкового пастуха. «Трень-брень! Трень-брень!»— глухо позванивают колокольцы-лапотни на шеях поселковых коров, И плывут мимо окон ароматы: смоляной, цветочный, медово-липовый. Волнующие, тревожащие душу. И тянутся мимо нашего дома на базар нагруженные телеги и дрожки.

Перед домом крутой спуск, а за ним не менее крутой поворот на базар.

Я по деревенской привычке запросто вступаю в разговор с незнакомыми людьми.

— Тетя, отколь вы? Чего везете?

Мне отвечают, как взрослой, уважительно и подробно:

С Голубова мы, дитенок. Вот барана везу. Да гусей пару. Да два десятка яичек. Коровенку, слышь ты, ящур прибрал. Новую надоть. Куды ж без коровенки-то...

Никуды,— солидно соглашаюсь я и всем сердцем жалею чужую бабу, сдохшую коровенку, барана, жалобно блеющего в задке телеги, гусей, которых кто-то зарежет и съест...

Доцка, а почем творожок-то ноне? Не слыхивала?

Дешев,— отвечаю я со знанием дела.

Вот то-то и оно, что дешев,— вздыхает баба. — Как ни кинь — все клин...

— Доцка, вынеси-ка напиться. Пеценое яецко дам...Гляжу я на смеющегося цыганистого мужика и тоже смеюсь без причины.

На что мне печеное яичко — чай не голодная. Я и задарма напою. Воды, что ль, жалко?

Ровно в семь, как солдат на развод, приходит добровольный Тонин помощник — Федька Погореловский. С грохотом сбрасывает у кухонной плиты беремя сухих сосновых поленьев. Молча забирает ведра и идет за водой.

Потом заспанная Тоня готовит завтрак и попутно выясняет отношения с Федькой:

— Если ты надумаешь стащить наши подсвечники, то это напрасные твои мечты. Они — медные.

— Гы-гы-гы! — скалит Федька желтые зубы. — Дурак я, что ли?

Федька не вор. Он просто рехнувшийся на германской войне солдат.

— Что ж ты не работаешь, этакий верзила?

— Гы-гы-гы! Дурак я, что ли, работать!

Заладила сорока про Якова. Что ж, по-твоему, только дураки работают?

Летом только дураки,— с полным убеждением говорит Федька. — Лето умного человека и так кормит. Там — грибчонок, там — ягодка. Опять же озеро от ребятни сторожу. Бабы за это блины носят. Живи— не хочу...

Федька — бывший солдат — устраивается на работу только на осень и на зиму. Истопником в больницу или столовую.

Зарплату за него получает и пропивает непутевая его жена — Маруся Тарантасиха.

Кроме Феди и Тарантасихи живут в нашем доме еще три семьи.

В первом этаже, рядом с Фединой каморкой, живет длинноногая Аленка с родителями. Та самая, с которой я пыталась подружиться в первый день приезда. Отец Аленки Овидий Перфильич Чемоданов служит в банке. Он из «бывших». Еще при царе служил чиновником по финансовому ведомству. И жена ему под стать. С утра нарумянится, напудрится и ходит как барыня, позванивает браслетами да серьгами. Чемодановы держатся особняком, ни с кем в доме не дружат, а раскланиваются только с моей матерью. Тоня их сразу невзлюбила: «Подхалимы. Буржуи недорезанные».

Рядом с Чемодановыми живет веселая смешная пара с грудным младенцем Гешкой. Отец Гешки — китаец, а по-русски его зовут Ходя, бывший красногвардеец. Ходя воевал на Псковщине, был тяжело ранен, да так и осел навсегда в здешних местах. А жена у Ходи чукчанка Стеша. Маленькая, худенькая, не старше нашей Тони, проворная, как подросток. Волосы у Стеши черно-синие и жесткие, как лошадиный хвост. Маленький нос совсем без переносицы. А блестящие глаза узкие, поднятые к вискам. И никто в доме не знает, где Ходя отыскал свою Стешу. Стеша милая и веселая. Целый день хохочет и поет песни, всех ребятишек в доме угощает ирисками-тянучками, которые сама же варит из патоки и крахмала.

Ходя гораздо старше своей жены, но тоже веселый и общительный. Он работает в строительной конторе столяром-краснодеревщиком. А в районном драмкружке играет роли без слов и состоит барабанщиком поселкового духового оркестра. Ходя очень любит ребятишек, и всегда его окружают мальчишки разных возрастов. Он большой искусник. Из гофрированной бумаги, конфетных фантиков, соломинок и перьев делает красивые безделушки: цветы, брошки, бусы, фонарики, веера. И все это дарит друзьям и знакомым. Он любит приносить людям радость. И Ходю и Стешу в поселке любят, и все охотно нянчат их Гешку-толстяка.

На втором этаже, у нас за стенкой, в такой же двухкомнатной квартире живет семья рыжего доктора Наума Исаича. Жена доктора. Эмма тоже рыжая, веснушчатая. И докторская дочка, маленькая Эммочка, рыжуха — кудрявая голова, как шляпка подосиновика.

Доктор Наум Исаич строгий и очень молчаливый; Он, как и моя мать, бывает дома редко. Главный врач всего района — не шутка. Работы у него по горло. Да еще больницу новую строит. Устает, вот и молчит после работы. Зато его жена разговаривает за двоих — враз и не переслушаешь. И маленькая Эммочка, как звонок, целый день звенит на весь дом.

Пять семей в доме, а ровесника мне ни одного, кроме Аленки. Скучно одной. Мне бы хоть одну товарку-подружку. Да где ее взять? И решила я помириться с Аленкой: на безрыбье и рак — рыба.