— Скажу по чести, Даниил, — вдруг выпалила Така, — ужасно тобой горжусь. Перепугалась до смерти — да, но и горжусь тоже. Я не прочь быть такой храброй, конечно, родись я мальчишкой.

Она же говорит искренне, сомнения нет, не верил своим ушам Даниил. До чего же приятно, от ее слов — как от вина — тепло разливается по жилам. Не так уж часто его хвалят, он к такому не привык.

Они уже подошли к холмам, теперь ветерок обвевает потные от жары лица. По обеим сторонам дороги — пересохшие под летним солнцем бурые поля. Кое-где еще видны молотильщики, подбрасывают срезанные колосья вилами, ветер уносит мякину, а тяжелые зерна падают на землю.

Вскорости показалось селение. Даниил постучал, окликнул сестру, и вот засов медленно отодвинулся. Юноша открыл дверь, Така отступила назад.

— Я привел того, кого ты знаешь, Лия.

Забившаяся в угол при виде незнакомца, девочка едва взглянула — и сразу выпалила:

— Така, зачем ты оделась как Иоиль?

Мальтака, смеясь, вошла в дом, с облегчением размотала надоевший тюрбан.

— Хорошо, что не у всех такие зоркие глаза. Но ты меня не выдашь? Это просто игра.

Лия медленно шагнула вперед, серьезно покачала головой:

— Даниил никогда не играет.

— Какая жалость, — весело отозвалась Мальтака. — Мы с Иоилем часто всякие шутки шутим. Но скажу тебе по секрету, твой брат умеет улыбаться. Между прочим, у него очень милая улыбка. Он не всегда ее прячет под этой хмурой миной.

Лия вдруг хихикнула, и вот уже обе девчонки заливаются хохотом. Еще сильнее хмурясь, Даниил протопал в мастерскую. Но дверь за собой не закрыл.

Когда приходит Така, веселая и беззаботная, Лия тоже меняется. Работая, Даниил то и дело прислушивался к их голосам, свист мехов и удары молота не заглушали мягкого смеха сестры. Отходя от горна, чтобы взять нужные инструменты, он видел сквозь открытую дверь — две головы, темная и светлая, склонились над шитьем. В это утро он был рад любому предлогу — хотелось снова и снова заглянуть в комнату.

В полдень они все вместе поели. Лия с гордостью разложила уже немного зачерствевший хлеб, оливки, купленные по дешевке финики. Откуда ей знать, какую скудную она предлагает трапезу? Каждый кусок напоминал Даниилу о тонкого полотна белой скатерти, мягких подушках, вине в алавастровых сосудах. Но Така, казалось, об этом и не думает, недоумевал юноша. Она такая… такая… Словно везде на своем месте, без малейшего усилия, где бы ей ни случилось быть — на горной тропинке, в роскоши родительского дома, у рыбачьих лодок. Словно все ее существо наполняет безудержная радость.

Лия уже убирала посуду, но тут ее отвлек какой-то звук. Даниил, полусонный от жары, оперся на локоть, взглянул в лицо сестры. Девочка глядит сквозь распахнутую дверь мастерской, по лицу разливается румянец — от шеи до бледных висков. Даниил сел, заметил — солнце отражается в шлеме. Ну все, настроение испорчено. Вскочил на ноги, шагнул в мастерскую. Резко захлопнул за собой дверь.

Он уже надеялся никогда больше не видеть светлоголового римлянина. Каким ветром его принесло? Проклятый солдат, притащился в самое пекло. В мрачнейшем расположении духа Даниил взялся за меха.

В маленькой комнатке удлинились тени, Таке, верно, пора собираться домой. Незадолго до того, как пуститься в обратный путь, Даниил позвал девочку в мастерскую.

— Ты столько подарков приносишь Лии, — юноша тщательно подбирал подходящие слова. — Можно мне подарить тебе кое-что?

Из глубокой ниши в стене достал маленький сверток — в лоскутке голубого хлопка, оставшегося от наряда сестры, подарок. Даниил неловко положил Мальтаке на ладонь крохотную брошку:

— Вот, смастерил из всякой всячины.

— Медный лук, — прошептала девочка, разглядывая поделку.

— Помнишь, ты тогда сказала — медный лук невозможно согнуть, самому человеку это не под силу? Я навсегда запомнил. Мне трудно выразить словами, тут все — наш труд, наша клятва, грядущее Царство.

Ему еще не доводилось видеть, чтобы Така лишилась дара речи. До конца жизни не забыть ему этого взгляда, он мелькнул и исчез — девочка спрятала лицо в ладони.

Вскоре к ней вернулись слова, только голос дрожит:

— Подумать только, ты такое сделал! Тебе бы серебряных дел мастером быть, а не кузнецом! Хватит уже возиться с железными болванками!

— Вот бы попробовать, — раньше он и самому себе не признавался, как хочется заняться новым ремеслом. — Может, в один прекрасный день… когда мы будем жить в мире.

Така привела в порядок тюрбан, и они отправились обратно.

— Каждый раз, когда прихожу, замечаю — Лия снова чуточку изменилась. Словно на цветок глядишь, а он медленно-медленно распускается. Страшно хочется увидеть что еще нового появилось?

— Это все ты, — робко пробормотал Даниил. — У нее ведь никогда раньше не было подруги. Ты уходишь, а я вижу — она старается все повторять за тобой, делать, как ты.

— Да, всякие мелочи, — усмехнулась Така. — Волосы причесывает, покрывало накидывает. Но я не о том.

— Она теперь почти все время сама хозяйством занимается и хорошо все-таки, когда можно с кем-нибудь поговорить. Но бывают дни — Лия словно пятится назад. В такие минуты ее как будто нет в доме. Ужасно трудно хранить терпение.

— Да уж, терпеливым тебя никто не назовет, — снова улыбнулась девочка. — Но думаешь, мы с Иоилем не знаем, сколько ты всего делаешь для Лии?

Право, приятно такое слышать. Может, он и вправду что хорошее сотворил, после стольких-то лет?

— Она такая красавица, — вздохнула Мальтака. — Просто не верится, что в ней сидят бесы. А ты когда-нибудь с врачом говорил?

— Наш, из селения, не знает, что делать. Приходил как-то бродячий знахарь, говорили — исцеляет многих, бабушка ему немало заплатила, чтобы поглядел на Лию. Тоже ничего не смог поделать. Сказал — изгонять бесов страха труднее всего. Он вообще очень странно говорил. Лия тогда была совсем малышкой, а он сказал — она сама не хочет выздоравливать.

Така молчала, потом задумчиво кивнула:

— Я слышала, Иисус иногда спрашивает что-то похожее, когда люди молят их исцелить. Был однажды хромой человек, на носилках принесли, учитель к нему: «Хочешь ли быть здоров?»[65] Странный вопрос. Кому охота оставаться калекой?

Даниил не знал, что ответить. Он сам об этом размышлял, и немало, возвращаясь темными ночами домой из Вифсаиды, по безлюдной дороге, но никак не мог взять в толк, зачем это Иисусу.

— А ты никогда не задумывалась, каково им будет, если Иисус их вдруг исцелит? Сперва, конечно, страшно обрадуются, а потом? Что дальше? Вот слепой, всю жизнь мечтал прозреть, хорошо, откроет глаза и увидит — жена в лохмотьях, немытые детишки в язвах да болячках. Ты говоришь, хромой — и что, он теперь будет счастлив? Стоило вставать на ноги — и только для того, чтобы надрываться на работе, словно вол какой-то.

— Я об этом не подумала, — призналась Мальтака. — Верно, в том и причина, что не все исцеляются.

У обоих стало тяжело на душе, некоторое время они шагали в молчании. Но Така не умела грустить подолгу.

— Даниил, а ты не хочешь отвести Лию к Иисусу?

— Конечно, хочу, но ей до Капернаума не дойти, она с ума сойдет от страха по дороге. Она как-то меня спросила, не придет ли Иисус в наше селение. Но и тут у нее храбрости вряд ли хватит.

— Если он придет, а она не сможет выйти из дома, надо попросить его зайти к вам. Сам знаешь, он часто входит в дома к больным.

— Да, к центуриону[66] или богачу какому.

— Глупости, Иисусу никакой разницы нет.

— И то правда. Но я все равно не уверен. Как с тем калекой. Что хорошего в этом мире? Думаешь, Лии стоит туда возвращаться?

Така внезапно остановилась, на глаза навернулись слезы, девочка почти выкрикнула:

— Конечно, стоит! Даниил… я, если бы только могла… ты бы… Вот смотри, — она махнула рукой, одним движением очертив все — и синеву неба, и сверкающее в лучах закатного солнца озеро, и высокие горы далеко на севере. — Столько всего! Ты посмотри, Даниил, не только страдание и ужас… — Она вдруг коснулась его руки. — Гляди!